Но деньги я брал не со всех, хотя у меня и появилась страсть к накоплению, за которую я себя укорял. Когда приходил мучимый каким-то недугом бедняк в рваном синдоне
[66], я, конечно, лечил его бесплатно.
Неграмотные, мелочные, пустые люди наполняли мои дни своими реальными болезнями и призрачными фобиями, а мне иной раз хотелось побеседовать с мудрым человеком. Но в Хоразине, как и везде, почти все жители влачили дремотное существование, и мне полезнее было поговорить с деревьями в саду, чем с ними, – по крайней мере, оливы и смоковницы не могли ответить какой-нибудь глупостью. Конечно, в городе жило несколько семей римской знати, в том числе префект с женой, это были образованные люди, но они, как и местное духовенство, избегали моего общества. С учениками же у меня никогда не было полного душевного доверия, и, более того, иногда я замечал, что они стыдились меня, как стыдятся отца дети, а я, что уж тут скрывать, смотрел на них немного свысока и уж точно не считал мудрецами.
Поэтому я очень обрадовался, когда однажды ко мне приехал из Дамаска ученый человек по имени Деметрий. Он поведал, что утратил радость жизни, и поэтому, когда услышал где-то про целителя из Галилеи, сразу отправился в путь. Деметрий хотел познакомиться со мной и получить лекарство от меланхолии, а я был рад лишний раз убедиться в том, что в меня верят не только болваны. Он привез новости из столицы провинции, а главное, с ним можно было обсудить вопросы медицины, поговорить о философии и поэзии.
Я подробно расспросил Деметрия обо всем, чем он занимается. Когда-то, работая в Александрийской библиотеке, я вместе с тем обучался обращению с металлами и другими веществами у одного из жрецов Гермеса и поэтому довольно быстро смог установить причину недуга Деметрия – она заключалась в отравлении ртутью, с которой он экспериментировал в своей мастерской, пытаясь отыскать дешевый способ золочения посуды по заказу какого-то торговца-римлянина. Он уже почти создал ксерион – средство для излечения и для видоизменения металлов, но вдруг впал в тяжкое уныние.
Я объяснил, что он должен вывести ртуть из своего тела, и только тогда серая, как волны Северного моря, печаль, оставит его.
– Как же это сделать, Йесус? – спросил Деметрий.
– Известно, что в мире есть семь металлов, и каждому соответствует своя блуждающая звезда
[67], – сказал я. – Ртутью управляет Кохав
[68], притягивая ее утром и отдавая вечером, поэтому тебе следует до восхода солнца раздеться донага на каком-то возвышенном уединенном месте, встать лицом к востоку, найти в небе звезду Кохав и громко произнести: «Возвращаю тебе твой дар!» Затем нужно до рассвета танцевать плавный танец, подставляя бока, плечи и зад свету этой звезды и похлестывая себя пучком веток цветущей жимолости, которая распускается как раз в конце месяца ийара
[69], когда бледный лик Кохав виден лучше всего. Встретить рассвет таким образом надо семь раз либо девять раз, если после семи не почувствуешь радость жизни.
Я смог вдохновить Деметрия – он заметно приободрился, представляя, как вернет звезде ее тяжелый дар, выйдет наконец из ее тени. Мне было жаль его, ведь большую часть жизни он провел за опытами в сумрачной мастерской. Еще я сказал ему, что от меланхолии помогает закапанная в нос желчь фазана и делать это надо одновременно с манифестациями перед звездой. Деметрий записал мои советы на куске папируса.
Прощаясь, он сказал, что всегда будет рад принять меня в своем доме в Дамаске, и объяснил, как я могу его там найти. А еще он подарил мне написанную на эллинском наречии книгу стихотворений Николаоса Дамасского «Семя единорога», которая привела меня в восторг, – я знал, что этот человек был историком и учителем Клеопатры Селены, царицы Киренаики, но он оказался еще и безупречным поэтом, которого я не побоюсь назвать арбитром изящества. Эти папирусы в кожаном чехле, перевязанные лентой, стали для меня поистине царским подарком. Николаос Дамасский отрицал в этой книге все ценности мира, чтобы нежно, непринужденно, но властно воздействовать на мир.
В своей врачебной комнате я с жадным интересом слушал новости, которые рассказывали люди, приходившие из Иерусалима. Какие указы издал префект? Какие товары нынче в цене? Какие новые проповедники дали о себе знать? Что слышно о моих двойниках? Не упоминал ли меня кто-то из духовенства в публичных выступлениях? Какие военные действия начались или закончились в сопредельных странах? Не помер ли кто-нибудь из старцев Синедриона? Не появилась ли новая замечательная книга? Мне казалось тогда, что Израиль готовится к событиям, которые изменят устройство мира. И я хотел принять в этом участие.
Глава 30
Плод
Ко мне пришла беременная женщина из Сепфориса, которая жаловалась на боли и кровотечение. Я осмотрел и расспросил ее, послушал ритм сердца, пощупал живот и понял, что ребенок занял неправильное положение – вне утеруса
[70]. Прежде я сталкивался с подобным и знал, что женщина может умереть. Было удивительно, что плод до сих пор не отторгся и продолжал расти. Спасти женщину могло только освобождение от него, и сделать это следовало как можно быстрей.
Она сказала, что тайно покинула свой дом, потому что муж не хотел отпускать ее ко мне, мечтая о сыне-наследнике, а местные лекари из числа правоверных евреев лишь советовали ей усердно молиться о благополучных родах и пить побольше козьего молока по утрам. Боли становились сильнее. Эта разумная женщина выбрала момент, когда ее муж, мастер артели каменщиков, отлучится по делам в Кесарию, и отправилась ко мне.
Я объяснил ей, что ее ждет, и предложил освободиться от плода. Она без колебаний согласилась. Был солнечный полдень, и я дал ей час на подготовку: ей следовало освободить кишечник и мочевой пузырь, сбрить волосы на лобке и подмыться. Я должен был завершить все это до сумерек – свечи и лампы не давали необходимого для операции количества света.
Я велел Иуде развести огонь в печке, а сам приготовил губку, пропитанную млечным соком сильфии, и медный пессарий с острыми резцами на конце. Симон воскурил в треножнике ароматные смолы с добавлением успокаивающих трав.
Женщина легла на стол – ногами к окну, к свету. Она дрожала от страха. Я дал ей выпить вина с соком миррового дерева и толчеными семенами белены, чтобы боль переносилась легче. Идеальное средство забвения – это, конечно, несколько египетских лилий, съеденных вместе со стебельками, но в окрестностях Хоразина они не росли.
Андрей, Симон, Филипп и Матфей держали женщину за руки и ноги.
Иуда двумя руками держал расширитель лона. Я заглянул во чрево женщины, стараясь понять расположение органов и плода, которое помнил по рисункам в одной греческой рукописи, ее мне показывал целитель Априм. Действовать предстояло вслепую, при этом быстро и осторожно. Женщина громко заплакала, и Андрей погладил ее ладонью по голове, как ребенка. Она умолкла, стиснув зубы.
