С помощью длинных и тонких щипцов я ввел глубоко в ее лоно пропитанную ядовитым соком сильфии губку, чтобы плод поменял положение и его удобнее было ухватить пессарием.
Следовало подождать несколько минут.
Я нагрел пессарий в очаге и дал ему остыть.
Затем вынул губку.
Я рисковал. Женщина могла умереть, и тогда меня обвинили бы в убийстве. Вероятно, мне удалось бы сбежать, пока никто не узнал о случившемся… Но отказать в помощи этой женщине я не мог. В Галилее полно целителей, которые справились бы и с больным зубом, и с переломом, но сделать эту сложную операцию мог только я. Это был мой долг, написанный огненными буквами на скрижалях моего сердца.
Я велел ученикам держать ее крепче, еще теплым от нагрева пессарием проник в нее, ухватил плод за голову и потянул на себя. Женщина завопила. Матфей, державший ее правую ногу, побледнел и чуть не потерял сознание.
– Держи крепче, старый дурак! – крикнул я, и это привело его в чувство. На мгновение я задумался, что делать: попытаться вытянуть плод весь сразу либо доставать по частям. Первый способ предпочтительнее, но сложнее – выше риск кровотечения. Я решил попробовать. Стараясь не сжимать ручки пессария слишком сильно, я потянул плод наружу, чувствуя, как он едва заметно сопротивляется.
Было удивительно, что такой маленький человек может цепляться за жизнь, на самом деле увлекая в смерть и себя, и женщину. Да, воистину нет младенца, который был бы способен пожертвовать собой ради матери. Подобно дикому зверю, он стремится только к своей жизни, у него нет другой цели, нет сожаления и сочувствия, нет осознания вины. И непокорная дрожь его тела сродни дрожи осмысленной ненависти, потому цель того и другого – причинение бесполезного зла.
На крики женщины я не обращал внимания, но она пыталась подняться со стола, и ее движения мешали мне.
– Лежи тихо! – крикнул я. – В этой комнате смерть ждет, когда я сделаю неверное движение рукой! Ты мне мешаешь!
Она нашла в себе силы лежать спокойно, но стала кричать еще громче. Впрочем, я знал, что слишком сильной боли у нее не должно было быть. Она кричала больше от ужаса, от осознания того, что ее тело – игрушка в руках шестерых мужчин, один из которых вжился в роль врача, сам не зная, кто он на самом деле.
Вынуть плод целиком не получилось, видимо, из-за несовершенной формы пессария, и я с силой сжал его ручки. Голова отделилась, я вынул ее и бросил в корзину, стоявшую рядом, а затем аккуратно достал остальное, откусывая плоть по частям и радуясь тому, что из женщины вытекает не так много крови, как могло бы. Потеря крови и невозможность ее остановить – самое опасное при таких операциях. Еще я боялся последующего воспаления, но женщина оказалась здоровой и сильной и должна была выжить.
Когда, по моим расчетам, весь плод был извлечен, я заглянул в ее лоно. Оно было чистым.
Я вытер пот со лба. Весь мир в то мгновение слегка изменил траекторию, по которой летел в бездну.
Женщина плакала, понимая, что родилась вновь. Я гордился выполненной работой. Вышло мало крови, а значит, не пострадали важные органы, и при желании эта женщина сможет забеременеть вновь, хотя я на ее месте не стал бы этого делать.
Я договорился со смертью, и совершилось чудесное избавление от жизни ради жизни.
Два дня женщина набиралась сил – лежала в комнате наших добрых хозяек, которые ухаживали за ней, как за своей третьей сестрой.
У нее даже не было жара.
Она предложила мне деньги, но я отказался.
Затем она отправилась домой, сообщить мужу-каменотесу, что появление наследника откладывается.
Прощаясь, она целовала мои руки.
Я строго запретил ученикам рассказывать о проделанной операции, чтобы не возмущать общество Хоразина и подольше задержаться в этом светлом городе на холме, где у нас снова был большой дом. Переселяться опять куда-нибудь в рыбный амбар не хотелось.
Публий Овидий Назон считает, что есть лекарство от любви
[71] и даже приводит изящные рецепты, но спасти от плода любви не может никакой поэт, здесь нужна твердая рука врача. И, пожалуй, спасение женщины – не единственный аргумент в пользу этой операции, ведь даже мудрый, как пророк, Аристотель сказал, что если у супругов против ожидания зарождаются дети, то плод должен быть вытравлен. Он установил, что зародыш человека идентичен зародышу растения, а чего нам стоит вырвать сорняк?
Есть и другие способы: можно заставить женщину носить тяжести, можно дать ей рвотное или слабительное зелье, но пока еще нет ничего лучше металлических щипцов, изобретенных медиками Рима.
Глава 31
Слепой
Конечно, не всех я мог исцелить, и были дни, когда Хоразин становился ареной моего бессилия. Что делать с человеком, у которого одна нога короче другой? Я рекомендовал надевать на короткую ногу сандалию с толстой подошвой. Он пришел издалека, из Газы, ждал чуда, ждал, что я выправлю ногу, наращу ее с помощью праха земного, а я дал ему короткий совет и выпроводил на улицу. Наверное, возможность чуда есть даже в таком случае, но тогда у человека должна быть великая цель – мало только одного желания нравиться женщинам в Газе. Вообще, Бога не очень интересуют наши любовные неудачи, но это хорошо, потому что на наши успешные любовные прегрешения он тоже смотрит сквозь пальцы. Если бы мы знали, как именно Всевышний реагирует на тот или иной наш поступок, мы могли бы управлять его действиями, а это еще никому не удавалось, даже самым отчаянным праведникам. А те из них, кто смог уловить отблеск сумасшедшей гармонии, сразу теряли рассудок и уже не могли ничего связно объяснить.
– Йесус не смог помочь мне! Что за рабское преклонение перед обманщиком в маске законоучителя?! – кричал этот хромой на рынке Хоразина, выпив с горя, ведь красавицы Газы по-прежнему будут хихикать над его недостатком.
Да, можно слепить из земли некое подобие человека и с помощью Логоса заставить его двигаться, но нельзя соединить прах земной и живую плоть, чтобы нарастить ногу или руку… Точнее, можно лишь в том случае, если Бог соизволит плюнуть в кучу пыли, из которой ты хочешь что-нибудь сделать. Божественная слюна примирит любые вещества друг с другом, но как удостоиться такого плевка?
А как я мог помочь человеку, слепому от рождения? Его привела старуха-мать. Это был мужчина лет сорока, могучего телосложения, с огромной рыжей бородой и пышной шарообразной шевелюрой. Разглядывая его, я подумал, что так, наверно, выглядел силач Самсон, последний великий судья израильский.
Слепой зарабатывал тем, что играл на цитре и пел во время праздников и поминок, хотя в его руках уместнее смотрелась бы ослиная челюсть
[72].
– Подари, подари моему сыночку зрение! – умоляла старуха, проворно опустившись передо мной на колени. – Мы всё перепробовали… И натирали мазями, и смачивали слюной постника
[73]… Одно упование – на тебя!..
