К тому же Венедад из Гергесы наконец узнал, где я нахожусь, и прислал старейшинам Хоразина жалобу, объясняя, что в городе скрывается бесчестный должник. И требовал суда надо мной. Но отдавать алчному Венедаду его статиры я все равно не торопился.
Меня одолевали нехорошие предчувствия, я стал плохо спать. Спасался тем, что больше времени проводил на озере в своей лодке, в которой читал, дремал и записывал свои наблюдения за рыбами и птицами. Это оказалось чрезвычайно интересным – я постигал законы мироздания не с помощью духовной работы, а через живую природу. К тому времени мне удалось собрать несколько серьезных книг, помогающих в этом: труды Аристотеля, Теофраста
[85], Герофила
[86]… В частности, трактат Филолая Кротонского «О рыбах пресных вод», но, полагаю, этот автор больше преуспел в астрономии, чем в других областях, и про тайные установления звезд знал гораздо больше, чем про рыб и безмолвный мир, где они обитают. Впрочем, он утверждает, что солнце стекловидно и само отражает свет, исходящий от Гестии
[87], но это не кажется мне правдоподобным.
Труды Алкмеона
[88] о живой материи более убедительны. Поразительно его описание структуры цыпленка внутри яйца, и я полностью согласен с его мнением, что источник познания находится в мозге человека, а не в сердце. Значит, у рыб тоже. Вряд ли они подплывали к лодке есть хлебные крошки, которые я бросал в воду, потому что чувствовали их сердцем, – у них, как и у людей, есть ноздри, чтобы уловить запах еды.
Я всегда хотел раздобыть что-то из сочинений Авла Корнелия Цельса, но не мог, списки его книг раскупались учеными людьми еще в Риме и не доходили до пределов Израиля. Я видел только фрагменты из них, которые мне показал один медик в Египте, и сразу понял, что Авл – великий целитель. Я даже хотел отправиться в Рим и стать на время его учеником. Я ждал, когда обстоятельства позволят это сделать. Он был в то время уже немолод, и я молился о здоровье Авла, чтобы он дожил до встречи со мной.
Я мог бы и сам, изучая живой мир, значительно усовершенствовать свое умение целителя, но…
Мне нужны были новые книги, и это можно было решить – послать за ними кого-то из учеников в Кесарию, где книги продаются в порту, или в Иерусалим, к торговцам свитками, которые держат в Нижнем городе несколько лавок, у них иногда можно найти что-то новое. Да, поблизости, в Тивериаде, была библиотека, устроенная книжником Иссахаром, но выяснилось, что туда могут приходить только раввины. Как это глупо! Впрочем, вряд ли Иссахар пополнял свое хранилище действительно ценными текстами.
Мне нужно было разрезать мертвецов, чтобы лучше знать, как устроено человеческое тело, – с целью изучить его структуру, а не для того, чтобы искать в нем знаки божественного присутствия, как это делают некоторые безумцы. Что ж, я мог договориться с лихими людьми, которые за деньги тайно приносили бы мне мертвецов с кладбища. Правда, надо было следить за тем, чтобы они не убивали для этого каких-нибудь беззащитных бродяг на дороге, ведь раскапывать могилу – трудоемкое дело.
А главное, мне нужен был покой, и добиться этого было сложнее всего – хоразинский раввин решил выкурить меня из города. Он заставлял жителей писать на меня жалобы в Тивериаду Антипе и в Иерусалим Синедриону, он приходил в дом Гиты и Тали, когда меня не было, и увещевал их выгнать меня. Правда, безрезультатно – сестры любили меня, потому что я научил их на старости лет радоваться жизни, и не хотели терять учителя.
Раввин непрестанно плел гибельную сеть.
Вдобавок ко всему этому к нам время от времени стали приходить женщины, которых я лечил, и заявлять, что беременны от меня.
Жалоба каменотеса из Сепфориса стала последней каплей.
Беспокойство охватывало меня все больше, я и решил на время (максимум на месяц) уйти из Хоразина – подождать, пока все успокоятся, а потом тихо вернуться.
Переселиться решено было в Магдалу.
Накануне Филипп сходил туда и сообщил, что познакомился с гончаром, у которого есть свободный дом, и что мы сможем пожить в этом доме за небольшую плату.
Покидая дом сестер, все свои врачебные инструменты я оставил на полках в комнате, где принимал больных. Также я оставил там немало своих книг: «О святой болезни»
[89], «О глазах»
[90], «Теории растений»
[91], «Астрономику»
[92]…
Я взял с собой только «Семя единорога», с этой книгой мне не хотелось расставаться. Да, к тому времени я знал ее наизусть, но иногда испытывал наслаждение от одного вида стройных рядов слов, расставленных в порядке более совершенном, чем лучники и гетайры
[93] великого Александра
[94].
Накануне вечером мы устроили прощальный ужин с Гитой и Тали, которые привыкли к нам и не хотели нас отпускать. Я успокаивал сестер, говоря, что мы скоро вернемся.
Лодка, купленная мной, осталась у причала Хоразина.
Ученики тоже покинули город налегке, оставив в доме сестер большинство своих вещей. Все наши пожитки поместилось на одном ослике.
Уже выйдя из Хоразина, с вершины соседнего холма я посмотрел сквозь ветви эвкалипта на полосу голубой воды, окаймленную горами лилово-розового цвета, и мне стало так горько, будто бы я смотрел на Галилейское озеро в последний раз.
Мы не торопились, идя через Галилею, которую я так любил. Местами она похожа на зеленое море, застывшее в момент бури. Высоко в небе парили ястребы, в терновых придорожных кустах звучала вечная музыка цикад. То дикие непролазные заросли, то возделанные поля и сады. Голые скалы, нависающие над дорогой… Маленькие селения в дюжину домов из темного камня. Женщины с кувшинами на плечах у колодцев. Навстречу нам семенили в клубах пыли ослы с поклажей на боках и медленно шагали верблюды, сопровождаемые загорелыми дочерна погонщиками. Тени облаков плыли по долинам, как призраки армий, захватывавших эти плодородные места, которые созданы Всевышним будто в оправдание за то, что столько еврейской земли – это пустыня. Воины Ассирии, Египта и Вавилона приходили сюда, но где они теперь? Уйдут и римляне.
