В общей сложности по «делу РОВСа» в СССР было арестовано более 20 тысяч человек. Поэтому Ежов, уже ознакомивший Сталина с раскрытием этого заговора, при встрече с генералом Миллером мог попытаться оценить, стоит ли знакомить самого председателя этой организации с делом, по которому были уже арестованы тысячи людей. О наличии такого числа членов своей организации в СССР сам Миллер не мог ни подозревать, ни надеяться.
Между тем чекисты уже ранее, и об этом шла речь в этой книге, активно допытывались у генерала о деятельности РОВСа в СССР и о его поддержке повстанческих движений здесь. Вероятно, подобные вопросы ставил Миллеру и Ежов в ходе беседы с ним. Предпринять попытку связать воедино похищение в Париже председателя РОВСа с подрывной деятельностью его организации, насчитывавшей тысячи членов и активных сторонников в СССР, было очень соблазнительно. Вслед за этим можно было бы организовать показательный судебный процесс, объяснив таким образом мировому сообществу необходимость и целесообразность похищения Миллера. Но, судя по всему, Ежов в ходе беседы с генералом пришел к выводу, что инсценировать такой процесс с его участием не удастся, и отказался от этого спектакля.
Кстати, в связи с состоявшейся 21 декабря встречей и беседой Ежова и Миллера в тюрьме интересен тот факт, что парижская газета «Возрождение» спустя три с половиной недели после этого, 14 января 1938 года, поместила заметку под названием «Генерал Миллер жив и находится в СССР». В ней сообщалось, что недавно состоялся его допрос в присутствии высших сановников и агентов ГПУ. Любопытно, было ли утверждение полностью надуманным или основывалось на какой-то реально полученной информации из Советского Союза. Указанная газета утверждала также, что генерал Скоблин находится в СССР и служит в ГПУ в Ленинграде под именем Андрей Догов. Эти сведения, говорилось в помещенной заметке, проверяются в осведомленных кругах.
На следующий день после посещения его камеры Ежовым, 22 декабря, генерал Миллер направил личное письмо наркому внутренних дел. Он сообщал о своих встречах со следователем Власовым и показаниях, данных ему, добавляя, что они не встречались (и, соответственно, не было допросов) уже более двух месяцев. Поэтому он прилагал к письму, адресованному Ежову, свои письменные показания и записки с ответами на вопросы, которыми интересовался следователь.
При этом Миллер подчеркивал, что в его документах, именуемых приложениями №1 и 2, содержались ответы на некоторые вопросы, которые ставились наркомом в беседе с ним, в том числе о взаимоотношениях эмиграции и советской власти. Повторял Миллер и свои просьбы, высказанные ранее в заявлениях, переданных начальнику тюрьмы, на которые он не получил ни ответа, ни удовлетворения. Генерал уведомлял наркома Ежова, что помимо занимаемой должности председателя РОВСа был участником ряда мелких профессиональных и общественных организаций эмигрантов, а в некоторых из них состоял председателем (Общество взаимопомощи бывших юнкеров Николаевского кавалерийского училища; Общество бывших офицеров 7-го гусарского Белорусского полка, которым он командовал в свое время; Общество Северян; Русский комитет, шефствующий над Русским Корпусом-Лицеем в Версале; Комитет помощи престарелым и больным воинам и их семьям). Миллер беспокоился, что у него во время похищения находились деньги этих обществ и их отчетность. Он просил разрешить ему послать непосредственно генералу Кусонскому или через свою жену указания по этим вопросам. Любопытно, что Миллер указывал в письме, что он хотел бы обсудить эти вопросы с наркомом, который обещал посетить его в ближайшее время.
В письме генерала Миллера наркому Ежову содержался и целый ряд других просьб, касавшихся возможности разрешать ему прогулку на воздухе (хотя бы во внутреннем дворе тюрьмы), возвращения ему изъятых часов (так как в результате пребывания в одиночном заключении и вследствие беспокойства о семье и интересах частных лиц, которые доверились ему, потерял счет времени, стал страдать бессонницей), а также разрешения читать хотя бы одну газету — «Известия» или «Правду», чтобы быть в курсе текущих новостей, в крайнем случае с опозданием на 2–3 недели. Генерал писал в связи с последней просьбой: «Я не представляю себе, чтобы осведомление меня о мировых событиях и о жизни в СССР, в освещении, даваемом Правительством СССР, могло бы быть нежелательным и даже представляться вредным с точки зрения интересов Правительства».
Миллер просил также разрешить ему писать воспоминания о своем детстве, юности, а также довести их до ноября 1917 года. Впервые за 53 года со дня поступления на государственную службу, указывал генерал, у него появилось свободное время для воспоминаний, которые он хотел посвятить своим детям, ибо ранее, в силу условий службы и жизни, мог уделять им очень мало внимания. 13 лет своей службы Миллер провел в свое время за рубежом, встречался с людьми, уже вошедшими в историю, был свидетелем разных исторических событий и познакомился близко с жизнью других государств и народов. Поэтому, считал он, его воспоминания могут быть полезными. Миллер убеждал, что по роду службы не имел отношения к внутренней политике, поэтому не будет касаться болезненных вопросов политики, а тем более не намерен обращаться к последующей эпохе, «разделению русских людей на Белых и Красных». «Само собой, — продолжал генерал, — что в настоящих условиях моего существования все мои писания могут быть процензурованы». Миллер просил выдать ему чернил, перо и тетради.
Генерал отмечал, что с момента прихода в сознание на пароходе вечером 23 сентября и до настоящего времени отношение к нему было самое вежливое и корректное, даже больше — внимание, «а иногда и предупредительность и заботливость — конечно в законных пределах». Это относилось как к лицам, сопровождавшим его в пути, так и к административному персоналу тюрьмы, начиная с ее начальника, доктора и кончая красноармейцами, дежурившими у его камеры. Последнее (персональная охрана у камеры), заметим, подчеркивала исключительную значимость «заключенного № 110». «Абсолютная чистота и прекрасный обильный стол, при полной тишине в помещении дополняют картину моего содержания в подведомственной Вам тюрьме», — говорилось также в этом письме.
Именно об этом генерал Миллер просил разрешения сообщить своей жене. Он аргументировал это тем, что в 1930 году они совершенно иначе представляли себе условия существования генерала Кутепова в советской тюрьме («буде он живым доехал до Москвы», — добавлял автор, подчеркивая, что именно это особенно угнетало его жену). Миллер утверждал, что «установление объективных верных сведений среди эмиграции по этому вопросу, вместо тенденциозных предвзятых догадок, было бы в интересах Советского Правительства и преследуемых им целей сближения с эмиграцией»
. Это письменное заявление было передано генералом Миллером на имя шефа НКВД через начальника тюрьмы 28 декабря 1937 года.
Ожидаемая генералом Миллером новая встреча с руководителем НКВД не состоялась. Он не получил и ответа на свое письмо, адресованное тому, и высказанные там просьбы не были удовлетворены. Само письмо было подшито в личное дело секретного узника Лубянки. Судя по всему, не происходили и встречи Миллера, и его допросы следователем. Прошло несколько месяцев, и, кажется, забытый своими похитителями генерал пишет новое письмо наркому Ежову, полный текст которого приводится в приложениях к книге. Оно было датировано 30 марта 1938 года и начиналось с констатации того факта, что на днях минуло полгода с его насильственного задержания «агентами Советского Правительства в Париже» и содержания в одиночном заключении в тюрьме ГПУ.
