Миллер вновь указывал на внимательное отношение к нему со стороны сопровождавших его похитителей на пароходе, а затем здесь, в тюрьме. «Пребывая в одиночном заключении, я поставлен в материальном отношении в условия, которые — за исключением лишения меня права прогулок на открытом воздухе, необходимых для моего здоровья, — я мог бы сравнить лишь с отдыхом в хорошем санатории», — с известной иронией писал генерал. И вместе с тем он отмечал, что «в моральном отношении полная изолированность от внешнего мира и столь же полная оторванность от моей семьи, из которой я был вырван столь внезапно и неожиданно и для которой я пропал бесследно, делают мое положение бесконечно тяжелым, и с каждым днем тягость его только увеличивается».
Председатель РОВСа отмечал, что его просьбы, высказанные как словесно, так и письменно следователю и начальнику тюрьмы, в том числе в личном разговоре с последним, касающиеся отправки писем жене с приложением трех записок (одна частного личного характера и две денежного содержания) остались без ответа, что равносильно отказу.
Он просил Ежова разрешить отправку жене «хотя бы самого краткого письма с уведомлением, что я жив и относительно благополучен, дабы она и дети не мучились неоправданными страхами за мое существование». «Это было бы лишь актом человеколюбия по отношению к больной старушке и к моим детям, ничем перед Вами не виноватыми, — писал генерал наркому НКВД. — Я так ярко вспоминаю, как тяжело страдала от неизвестности жена генерала Кутепова, а с ней и все мы, хорошо знавшие его, рисуя себе картину всех тех ужасов и физических страданий, которые должны были его ожидать в Москве. Сделать все, что в моих силах, чтобы уверить ее в неосновательности этих страхов, мой священный долг». Заметим, что эта тема — неприменение к нему мер физического воздействия и пыток — красной линией проходит в письмах генерала Миллера. Это, вероятно, было удивительно и неожиданно для него. Добавим, что такое отношение было тем более показательно, учитывая, что подобные меры широко применялись, например, в отношении арестованных чекистов, в том числе, как уже упоминалось ранее, против находившегося в той же тюрьме, что и председатель РОВСа, Г.Н. Косенко, участника его захвата в Париже.
Миллер просил сообщить жене адрес, по которому она могла бы дать сведения о себе и детях, и уверял, что она сохранит тайну их отношений, если ей будет на это указано.
Генерал Миллер просил также разрешения в связи с Великим постом отговеть в одной из московских церквей (по выбору чекистов), для чего посещать там ежедневно обедню, а затем побывать на исповеди и, наконец, причащаться. Он уверял, что опасение быть встреченным кем-либо из знакомых и узнанным несостоятельно, ибо покинул Москву в 1917 году и с тех пор неузнаваемо изменился. Любопытно, что в качестве дополнительного аргумента Миллер приводил суждения Ленина о свободе вероисповедания, которые он извлек из взятых в тюремной библиотеке и прочитанных первых двух томов сочинений вождя большевиков
.
Но и данное письмо генерала осталось без ответа. Об этом свидетельствует третье письмо генерала Миллера, адресованное им наркому Ежову и датированное 16 апреля 1938 года. В нем он просил разрешения передать Митрополиту Московскому свое письмо с просьбой о доставке ему Евангелия и Библии, а также другой литературы по Истории Церкви. Миллер вновь просил также права пользоваться бумагой и пером при чтении литературы из тюремной библиотеки и делать выписки из читаемых книг. Полный текст письма Миллера Митрополиту Московскому приводится в приложениях к этой книге.
Узник Лубянки просил также поручить кому-либо из помощников наркома, знакомых с обстоятельствами его похищения, посетить его в тюрьме и осветить волнующие вопросы: о положении его жены, детей и внуков и о том, что ждет его самого в дальнейшем. Но и на это свое письмо генерал Миллер не получил ответа, а само оно, так же как и его письмо на имя Митрополита Московского Сергия с просьбой о передаче ему во временное пользование на два-три месяца требуемой духовной литературы, было подшито в его личное дело.
Проходит еще три с лишним месяца без каких-либо изменений в положении секретного узника Лубянки и без выполнения его просьб. 27 июля генерал пишет новое письмо в адрес все того же человека, которого он по-прежнему считал единственным способным изменить ситуацию с ним, — наркома Ежова. «На этих днях минуло 10 месяцев с того злополучного дня, когда предательски завлеченный на чужую квартиру я был схвачен злоумышленниками в предместье Парижа — так начиналось это письмо генерала. — Будучи тотчас связан — рот, глаза, руки и ноги — и захлороформирован, я в бессознательном состоянии был отвезен на Советский Пароход, где очнулся лишь 44 часа спустя — на полпути между Францией и Ленинградом».
Письмо генерала Миллера было пронизано беспокойством за судьбу жены и детей, и прежде всего за состояние здоровья жены: «Хотя первые дни после прибытия в Москву я еще очень плохо соображал под влиянием исключительно сильной дозы хлороформа, мне все же ясно представлялось, какой удар, какое потрясение, какое беспокойство должно было вызвать мое исчезновение у моей жены и детей». Интересны и последующие рассуждения бывшего председателя РОВСа: «Что я был похищен агентами Советской власти, в этом, конечно, никаких сомнений у моей жены быть не могло: пример Кутепова был слишком памятен. Да и все эти семь с половиной лет со дня вступления моего в должность Председателя РОВСоюза сколько раз возникали эти опасения и разговоры, причем положение пленника Советской власти всегда рисовалось в самых ужасных красках, что ныне естественно должно было вызвать у жены моей худшие опасения за мою судьбу».
Генерал, беспокоясь за здоровье жены, ссылался на «большую нервность», свойственную семье Гончаровых (его жена была внучкой жены А.С. Пушкина, урожденной Гончаровой): «…меня берет ужас от неизвестности, как на ней отразилось мое исчезновение. Не отразилось ли оно на голове, хватило ли у нее сил перенести этот удар, горше, нежели смерть близкого человека от болезни, тут на глазах? Какое мучение для нее жить все время под гнетом неизвестности и худших опасений, не имея ни одного спокойного, радостного дня! 41 год мы прожили вместе!»
Эта неизвестность была мучительна не только для жены и семьи генерала, но и для него самого, о чем он откровенно писал шефу НКВД: «Убедительно прошу Вас в данном случае посмотреть на мою просьбу с точки зрения человечности и прекратить те нравственные мучения мои, которые с каждым днем становятся невыносимее: 10 месяцев я живу под гнетом мысли, что я может быть стал невольным убийцей моей жены, вызвав ее физическую или духовную смерть и лишив наших детей не только отца, но и матери, вследствие неосторожной доверчивости к гнусному предателю — когда-то герою гражданской войны в рядах Добровольческой Армии».
Заметим, что это письмо Миллера было более резким по тону и содержанию, чем предшествующие послания Ежову. «Никогда, ни в какие эпохи самой жестокой реакции и гнета самодержавия ни Радищев, ни Герцен, ни Ленин, с историей которых я ознакомился по их сочинениям, изданным Институтом Ленина и Академией, не бывали лишены сношений со своими родными, — писал он. — Неужели же Советская власть, обещающая установить режим свободы и неприкосновенности личности, с воспрещением кого бы то ни было сажать в тюрьму или высылать без суда, захочет сделать из меня средневекового шалтонского узника или второе издание “Железной маски” времен Людовика XIV, ради сохранения моего инкогнито?».
