б. 2. Я пользуюсь тюремной библиотекой, но в ней нет не только газет, но и толстых журналов — ежемесячников, в которых обычно бывал Отдел Хроники общественной и политической жизни за истекший месяц, в мировом масштабе. Я прошу разрешения читать хотя бы одну местную газету — «Известия» или «Правду», если признавалось бы нежелательным, чтобы я был в курсе текущих событий, то в крайнем случае мне бы хорошо было разрешить читать газеты с опозданием на 2–3 недели, я не представляю себе, чтобы осведомление меня о мировых событиях и о жизни СССР, могло бы быть нежелательным и даже представляться вредным и опасным с точки зрения интересов Правительства.
в. 3. Впервые за 53 года со дня вступления мною на Государственную службу я попал в такую обстановку, что располагаю свободным временем; я в конце октября начал писать воспоминания о годах моего детства и юности, предназначая их исключительно для моих детей, которым я в свое время, по условиям моей службы и жизни, мог оказывать липть очень мало времени. Я счел себя обязанным об этом доложить Начальнику Тюрьмы, и просил о предоставлении мне длительно пера, чернил и писчей бумаги. Тогда же, в начале ноября, к каковому времени я свои воспоминания довел до 1880-го, года, т.е. до моего поступления в Высшую Гимназию. Просьба моя удовлетворена не была, с тех пор я лишен возможности посвятить мой обильный досуг моим детям, с которыми я был так внезапно разлучен надолго, может быть до недалекого конца моих дней — мне 71-й год. Служба моя протекала в таких условиях, — из 31 года моей службы в офицерских чинам в Императорской армии при временном Правительстве (с 1886 по 1917 г.) я 15 лет провел на разных постах за границей, что мне приходилось сталкиваться со многими интересными людьми, ныне вошедшими в Историю, был свидетелем разных исторических событий и познакомился близко с жизнью других государств и народов. Неоднократно мои дети (2 дочери и сын, ныне в возрасте 37–40 лет) просили меня им разсказать о себе, о моем прошлом, но никогда у меня не было времени для этого — все мои силы и время я отдавал службе и иногда общественным обязанностям. Я прошу разрешения продолжить писать мои впечатления о времени с конца 1912 года, таким образом никакой «политики», никакого отношения к последовавшим затем событиям в России, к разделению русских людей на Белых и Красных и к моему участию в этих событиях, в этих воспоминаниях не будет. По характеру моей службы я в свое время тоже не имел никакого касательства к внутренней политике Императорского Правительства, и его борьбе с революционными элементами и т.п., так что за тот период, который должен объять мои воспоминания — начала 70-х годов до ноября 1917 г. — мне не придется касаться острых болезненных вопросов политической жизни России и оценки их, что могло бы быть признано нежелательным с точки зрения правительственных властей России. Само собой, что в настоящих условиях моего существования все мои писания могут быть процензурованы.
По этим соображениям я прошу Вашего разрешения на выдачу мне чернил, пера и тетради, по возможности с разлинованными листами, пронумерованной во избежание сомнений, что я мог бы злоупотребить и утаить какую-нибудь страничку тетради, вырвать ее. Стоимость этих письменных принадлежностей и м.б. (может быть. — В.Г.) последующих тетрадей (если бы мое пребывание в настоящих условиях продлилось бы), я просил бы отнести на мои 200 фр. (франков. — В.Г.), о предоставлении которых я просил выше.
6. Что же касается моего «физического» благополучия, то я могу только подтвердить Вам, что с момента моего прихода в сознание на пароходе вечером 23 сентября и до сдачи меня в тюрьму Г.П.У. в Москве, а также во время моего 3-х месячного пребывания в тюрьме я пользовался самым вежливым и корректным отношением ко мне, скажу больше — вниманием, а иногда и предупредительностью и заботливостью — конечно в законных пределах со стороны как лиц, сопровождавших меня в пути, так и со стороны административного персонала Тюрьмы, начиная с ея Начальника и кончая последним красноармейцем, дежурящим около моей камеры; периодически эти красноармейцы сменялись, но все без исключения были безупречны. Абсолютная чистота и прекрасный обильный стол, при полной тишине в помещении дополняют картину моего содержания в подведомственной Вам тюрьме.
И об этом я был бы рад, хотя бы в двух словах сообщить моей жене, так переносясь мысленно к 1930-у году, к дням после похищения ген. Кутепова, я хорошо помню, как совершенно иначе мы себе представляли условия существования Кутепова в тюрьме, буде он живым доехал до Москвы, и помню как это, именно, особенно угнетало его жену. Может быть установление объективных верных сведений среди эмиграции по этому вопросу, вместо тенденциозных предвзятых догадок было бы и в интересах Сов. Правительства в преследуемых им целях сближения с эмиграцией.
Генерал Миллер Подпись
22 декабря 1937 г.
ЦА ФСБ. Материалы на Миллера Е. С. 9–10 об.
Приказ 1-му отделу Русского Обще-Воинского Союза
Г. Париж №5 1 марта 1938 г.
1
Приказом 1-му отделу от 5-го Октября 1937 года за №32 была образована ОСОБАЯ КОМИССИЯ ПО ДЕЛУ СКОБЛИНА под Председательством Генерала-от-Кавалерии Эрдели.
Ныне означенная комиссия закончила свою работу и Генерал Эрдели при письме от 28-го февраля за №42 представил мне отчет Особой Комиссии.
2
Особую Комиссию по делу Скоблина, как закончившую возложенную на нее работу, считать прекратившей свою деятельность.
Считаю своим долгом принести, от лица службы благодарность Особой Комиссии в лице Председателя ее Генерала-от-Кавалерии Эрдели, Членов: Генерал-Лейтенанта Тихменева, С.Д. Тверского и И.И. Тхоржевского и Секретаря Полковника Графа Шереметева за понесенный ими безвозмездно труд.
3
Объявляю полностью выводы Комиссии по всему делу Скоблина:
«1. Записка, оставленная Генералом Миллером в полдень 22-го сентября — единственный ключ к раскрытию тайны его исчезновения. Более раннее вскрытие этой записки не могло уже воспрепятствовать похищению Генерала Миллера, но оно могло — и должно было помешать бегству Скоблина. Поэтому Комиссия ничего не имеет добавить к следующему сделанному ею заявлению Генерала Кусонского: “Считаю себя виновным в позднем вскрытии упомянутой записки, почему откровенно доложил Начальнику Русского Обще-Воинского Союза о недопустимости занятия мною каких-либо ответственных должностей в РОВСе”.
2. Бесследное исчезновение Генерала Миллера среди бела дня в Париже было тщательно до мелочей подготовлено могущественной организацией, располагающей громадными денежными, техническими и политическими возможностями, недоступными никакой частной группе с очевидностью обличающими “руку Москвы”.
3. Скоблин сыграл роль “наводчика”: он завлек в западню Генерала Миллера и свое предательство доказал бегством. Для выполнения роли предателя Скоблину необходимо было располагать только доверием Генерала Миллера. Это доверие он снискал в полной мере при неоспоримом содействии и руководстве своей жены Плевицкой.
4. Для осуществления преступного замысла Скоблину не было никакой надобности иметь сообщников в среде Русского Зарубежного Офицерства. Это предоставило бы только ряд излишних опасностей как лично для него, так и для руководивших им агентов советской власти. По тщательно проверенному комиссией дознанию, ни в частях 1-го Армейского Корпуса, ни вообще в РОВСе сообщников у Скоблина в деле похищения Генерала Миллера не было.
