Никто не знает, полностью ли описывают три вышеприведенные причины обратную зависимость между сложностью общества и морфологической сложностью слов в языке. Но, по крайней мере, это правдоподобные объяснения, проливающие хоть немного света на корреляцию между структурой слов и общества. К несчастью, того же не скажешь о статистических зависимостях, недавно найденных в другой области языка.
Звуковая система
Языки существенно различаются по объему их звукового инвентаря.
[185] В языке ротокас в Папуа – Новой Гвинее есть только шесть согласных (п, т, к, б, д, г), в гавайском восемь, но зато в языке таа из Ботсваны сорок семь нещелкающих согласных и семьдесят восемь щелкающих, которые ставятся в начале слов. Количество гласных также может сильно отличаться: во многих австралийских языках их всего три (у, а, и), в ротокасе и гавайском по пять (а, е, и, о, у), в то время как в английском около двенадцати или тринадцати (в зависимости от варианта) и восемь дифтонгов. Таким образом, общее количество звуков в ротокасе – всего одиннадцать (шесть согласных и пять гласных), в то время как в таа – более ста сорока.
В 2007 году лингвисты Дженнифер Хей и Лори Байер опубликовали результаты статистического анализа звукового инвентаря более чем двухсот языков. Они обнаружили, что существует значительная корреляция между количеством носителей языка и размером звукового инвентаря: чем меньше общество, тем меньше гласных и согласных, скорее всего, окажется в языке; чем больше носителей, тем больше набор звуков.
[186] Конечно, это лишь статистическая корреляция: она не означает, что каждый отдельный язык малого общества должен иметь малый звуковой инвентарь, и наоборот. На малайском языке говорит более семнадцати миллионов человек, но в нем всего шесть гласных и шестнадцать согласных, то есть в целом двадцать два звука. На фарерском, с другой стороны, говорит менее пятидесяти тысяч, но этот язык располагает примерно пятьюдесятью звуками (тридцать пять согласных и более десятка гласных), вдвое больше, чем в малайском. И все-таки, насколько это возможно для статистической корреляции, она выглядит довольно убедительной, и тогда единственное правдоподобное объяснение – что в способе общения малых обществ есть нечто такое, что способствует уменьшению звукового инвентаря, в то время как в крупных обществах есть тенденция к возникновению новых фонем. Проблема в том, что никто пока не предложил убедительного объяснения, почему бы это было так. Возможно, один из существенных факторов – контакт с другими языками или диалектами. В противоположность структуре слов, которая склонна к упрощению в результате контактов, инвентарь звуков языка в процессе общения с чужими языками обычно растет. Например, когда заимствуется достаточно много слов с «чужим» звуком, то в конце концов звук может интегрироваться в собственную звуковую систему. Если такие контактные изменения в малых и более изолированных обществах менее вероятны, этот факт может в какой-то мере объяснить меньший размер их звукового инвентаря. Но очевидно, что это не может быть единственной причиной.
Подчинительная связь
И наконец, есть одна область языка, соотношение которой со сложностью общества может-таки совпадать с предположениями человека с улицы. Это сложность фраз и в особенности степень использования сложноподчиненных предложений. Подчинение – это синтаксическая конструкция, которая зачастую превозносится (по крайней мере специалистами в области синтаксиса) как бриллиант в короне языка и лучшее доказательство его совершенства: способность включить целое предложение внутрь другого. С помощью этого приема мы можем создавать выражения повышенной сложности, которые тем не менее остаются разборчивыми и понятными:
я, должно быть, рассказывал тебе про того тюленя;
я, должно быть, рассказывал тебе про того тюленя, (который смотрел на рыбу)
я, должно быть, рассказывал тебе про того тюленя, (который смотрел на рыбу, [которая выпрыгивала из ледяной воды и ныряла обратно])
И на этом необязательно останавливаться, потому что теоретически механизм придаточных предложений позволяет фразе расти и расти, пока хватит дыхания:
я, должно быть, рассказывал тебе про того задиристого тюленя, [который смотрел на разочарованную, но довольно привлекательную рыбу, [которая выпрыгивала из ледяной воды и ныряла обратно [и которая не обращала ни малейшего внимания на жаркие споры, [которые вели две молодые устрицы и флегматичный морж, [которому недавно кит со связями наверху намекнул, [что правительство собирается ввести скоростные ограничения на плавание в зоне рифов из-за пробок, [которые вызваны наплывом новых тунецких эмигрантов из Индийского океана, [где температуры в прошлом году поднялись настолько высоко, [что…]]]]]]]]].
Сложноподчиненные предложения делают возможной передачу дополнительной информации в компактном виде, сплетая разные утверждения на множестве уровней в одно замысловатое целое, при этом сохраняя контроль над каждым из этих уровней. В абзаце выше, например, содержится только одно простое предложение первого уровня: «Я, должно быть, рассказывал тебе про того задиристого тюленя». Но дальше приплетается все больше и больше информации при помощи разных типов придаточных предложений.
Нет достоверных сообщений о каких-то языках, в которых подчинительная связь полностью отсутствует
[187]. Но хотя во всех известных языках она как-то функционирует, сильно разнятся и набор возможных типов придаточных, и степень, в которой такие конструкции употребляются. Например, если вам больше нечем заняться, как только сосредоточенно изучать древние тексты, вы скоро заметите, что стиль изложения древних языков, таких как хеттский, аккадский или библейский иврит, часто кажется усыпительно повторяющимся. Причина в том, что подчинительная связь в этих языках была менее развита, поэтому связность их изложения обеспечивается гораздо более частым использованием простого типа соединения «и…, и…», в котором придаточные предложения просто следуют друг за другом, повторяя временную последовательность событий. Приведу короткий хеттский текст, рассказ царя Муршили II, правившего в XIV в. до н. э. из столицы своей империи – города Хаттуша, находившегося на территории современной Центральной Турции. Полный драматизма рассказ Муршили описывает, как царя постиг суровый недуг (вероятно, инсульт?), который нарушил его способность говорить. Но для современного уха живая материя рассказа резко контрастирует с монотонным стаккато стиля:
