Во время этой имитации появится планета Земля и множество её вариантов. Разовьётся жизнь, а в конечном итоге и люди. Все люди, когда-либо жившие где-либо в мультиверсе (все те, чьё существование было физически возможным), появятся где-то в этой грандиозной имитации. То же самое произойдёт со всем когда-либо существовавшим внеземным разумом и искусственным интеллектом. Управляющая программа сможет подыскать эти разумные существа и, если захочет, поместить их в лучшую виртуальную среду — в такую, где они, возможно, не умрут снова, а все их желания будут выполняться (или, по крайней мере, все желания, которые сможет удовлетворить данный, невообразимо высокий уровень вычислительных ресурсов).
Почему она делала бы это? Одна причина могла бы быть моральной: по нормам отдалённого будущего среда, в которой мы живём сегодня, чрезвычайно сурова, и мы ужасно страдаем. Может быть, не спасти таких людей и не дать им шанс на лучшую жизнь будет считаться неэтичным. Но было бы контрпродуктивным немедленно поместить этих людей в современную культуру на момент воскрешения: они будут мгновенно сбиты с толку, почувствуют себя униженными и подавленными. Следовательно, говорит Типлер, можно ожидать, что мы воскреснем в среде такого типа, которая в сущности нам знакома, за исключением того, что будут удалены все неприятные элементы и добавлены многие чрезвычайно приятные. Другими словами, мы попадём на небеса.
В такой манере Типлер продолжает воссоздавать многие другие аспекты традиционной религиозной панорамы, заново определяя их как физические сущности или процессы, появление которых смело можно ожидать вблизи омега-точки. Хорошо, давайте отложим вопрос, соответствуют ли эти воссозданные версии своим религиозным аналогам. Вся история о том, что будут, а чего не будут делать эти разумные существа из далёкого будущего, основана на цепочке допущений. Даже если мы поверим, что каждое из этих допущений само по себе правдоподобно, общие выводы не могут претендовать на что-то большее, чем обоснованное предположение. Подобные размышления стоит делать, но важно отличать их от доводов в пользу существования самой омега-точки и от теории её физических и эпистемологических свойств. Ибо эти аргументы допускают не больше, чем то, что структура реальности действительно подчиняется нашим лучшим теориям, — допущение, которое можно доказать независимо.
В качестве предостережения о ненадёжности даже обоснованного предположения позвольте мне нанести повторный визит античному строителю из главы 1 с его донаучным знанием архитектуры и инженерного дела. Нас отделяет от него такой огромный культурный пробел, что ему было бы чрезвычайно трудно постичь реальную картину нашей цивилизации. Но мы с ним почти современники по сравнению с огромным разрывом между нами и самым ранним возможным моментом типлеровского воскрешения. Итак, допустим, что этот строитель размышляет об отдалённом будущем строительной промышленности и по какой-то экстраординарной случайности сталкивается с очень точной оценкой современной технологии. Тогда он будет знать, кроме всего прочего, что мы можем строить конструкции более огромные и впечатляющие, чем величайшие соборы его времени. Мы можем построить собор высотой в милю, если захотим. И мы могли бы сделать это, потратив гораздо меньшую часть своего богатства, меньше времени и меньше человеческого труда, чем понадобилось бы ему, чтобы построить самый скромный собор. Поэтому он с уверенностью мог бы предсказать, что к 2000 году будут построены соборы высотой в милю. Он бы ошибся, и очень ошибся, поскольку, несмотря на то что у нас есть технология строительства таких конструкций, мы выбираем их не строить. Действительно, сейчас кажется невероятным, что подобный собор когда-нибудь будет построен.
Даже если мы допустим знания нашего «почти современника» относительно нашей технологии, он ошибётся в наших предпочтениях. Он ошибётся, потому что некоторые из его неоспариваемых допущений о мотивации людей устарели всего через несколько веков.
Точно так же нам может показаться естественным, что разумные существа омега-точки ради исторического или археологического исследования, из чувства сострадания, морального долга или просто по своей прихоти в конечном итоге создадут модель нас в виртуальной реальности и когда их эксперимент завершится, они даруют нам те ничтожные вычислительные ресурсы, которые нам потребовались бы, чтобы вечно жить «на небесах». (Лично я предпочёл бы, чтобы мне разрешили постепенно вливаться в их культуру.) Но мы не можем знать, чего захотят они. На самом деле ни одна попытка предсказать будущее крупномасштабное развитие человеческих (или сверхчеловеческих) дел не может дать надёжных результатов. Как указал Поппер, будущий ход человеческих дел зависит от будущего роста знания. И мы не можем предсказать, какое именно знание будет создано в будущем, потому что, если бы мы могли это сделать, мы бы по определению уже обладали этим знанием в настоящем.
Но не только научное знание характеризует предпочтения людей и определяет манеру их поведения. Существуют также, например, моральные критерии, которые задают признаки «правильно» и «неправильно» для возможных действий. Известно, что подобные ценности трудно включить в научное мировоззрение. Представляется, что они образуют свою собственную замкнутую объяснительную структуру, отделённую от структуры физического мира. Как отметил Дэвид Юм, невозможно логически вывести понятие «должно» из понятия «есть». Тем не менее мы используем такие ценности как для объяснения, так и для определения своих физических действий.
Бедный родственник морали — полезность. Поскольку кажется гораздо проще понять, что объективно полезно или бесполезно, чем что объективно правильно или неправильно, мораль много раз пытались определить на основе различных форм полезности. Существует, например, эволюционная мораль, которая отмечает, что многие виды поведения, которые мы объясняем на основе морали, например, не убивай или не обманывай, сотрудничая с другими людьми, имеют аналоги в поведении животных. Существует и раздел эволюционной теории — социобиология, — добившийся некоторых успехов при объяснении поведения животных. Многие люди поддались искушению сделать вывод, что моральные объяснения выбора человека — это всего лишь видимость; что мораль совсем не имеет объективной основы и что «правильно» и «неправильно» — это просто ярлыки, которые мы применяем к нашим врождённым побуждениям именно такого, а не какого-то иного поведения. Другая версия того же самого объяснения заменяет гены на мемы и заявляет, что терминология морали — это всего лишь видимость для вписывания в социум. Однако ни одно из этих объяснений не соответствует фактам.
С одной стороны, мы не стремимся объяснять врождённое поведение — скажем, приступы эпилепсии — на основе морального выбора; у нас существует понятие произвольных и непроизвольных актов, и только для произвольных действий существуют моральные объяснения. С другой стороны, трудно представить себе хотя бы один тип врождённого человеческого поведения — избегать боли, заниматься сексом, есть или что угодно ещё, — от которого бы люди при различных обстоятельствах не отказывались по причинам морали. То же самое относится, даже в более широком смысле, к социально обусловленному поведению. В самом деле, подавление как врождённого, так и социально обусловленного поведения само по себе является характеристическим поведением людей, как и объяснение такого сопротивления на основе морали. Ни одна из этих форм поведения не имеет аналога у животных; ни в одном из этих случаев моральные объяснения невозможно истолковать на основе генов или мемов. Это роковая ошибка целого класса теорий. Разве мог бы существовать ген подавления генов, если человек захотел бы этого? А социальная обусловленность, поддерживающая сопротивление? Может быть, это возможно, но по-прежнему остаётся проблема, связанная с тем, как мы выбираем, что делать вместо этого, и что мы имеем в виду, когда объясняем своё сопротивление тем, что мы просто правы и что поведение, предписанное нашими генами или нашим обществом, в этой ситуации является злом.
