Точно так же показательны отношения между магрибскими торговцами и государством. Законы и правила, регулировавшие коммерческую деятельность, определялись религиозными властями, либо государством, либо и теми и другим одновременно. Торговцы в мусульманском мире не могли пересматривать закон таким способом, который сочетал бы в себе действие институтов частного и публичного порядка, как это делали европейские торговцы, а также не могли использовать ресурсы государства для формирования политики, отвечавшей их экономическим интересам. В городах не было самоуправления, а купцы не были политически представлены, и они не имели право голоса. «Настоящая городская автономия была бы немыслима в [мусульманском] мире» в эпоху Средневековья [Cahen, 1990, p. 520], и, еще шире, не существовало организации общества, основанной на интересе и действующей в корпоративном направлении [Crone, 2004, p. 335–336]. «Авторитет универсальной шарии должен был, скорее, делать недействительной любую местную корпоративную конвенцию» [Hodgson M., 1974, 2, р. 122; Kuran, 2005]. Более того, «мир [мусульманских или иных] торговцев очень редко соприкасался с миром правительства» [Goitein, 1973, p. 10].
Похожие институциональные комплексы преобладали и в мусульманском Средиземноморье в более поздние столетия. Процессы установления правил не предполагали участия [управляемых], формальные правила, управлявшие экономической жизнью, не были в руках экономических агентов, и способность к усвоению была очень ограничена. Делая обзор литературы об Османской империи, Памук [Pamuk, 2000] заметил, что «влияние различных социальных групп, не только землевладельцев, но также купцов и ростовщиков, на политику центрального правительства оставалось ограниченным» [Ibid., p. 10]. Политика в значительной степени определялась приоритетами и интересами центральной бюрократии, а структура частного экономического сектора диктовалась не их интересами, а интересами государства. Социальная сегрегация по врожденным, религиозным, этническим и другим признакам преобладала в мусульманских городах по крайней мере до наступления раннего Нового времени
[382].
Помогают ли эти различия в институциональных комплексах объяснить различные траектории экономического процветания и роста в двух этих великих цивилизациях? На этот вопрос нелегко ответить, поскольку разные институты могут выполнять одну и ту же функцию с одинаковой эффективностью. Более того, институт часто обладает разнонаправленным воздействием на эффективность и благосостояние, затрудняя сравнение институтов. Наконец, у нас нет хороших средств сравнения института, который менее эффективен в краткосрочной перспективе, но более эффективно адаптируется в долгосрочной перспективе. Следовательно, степень, в какой европейские институты эпохи зрелого Средневековья были более или менее эффективны, чем альтернативные институты того периода, их влияние на различия и результаты последующего институционального развития еще требуют изучения.
Однако существует по крайней мере четыре теоретические причины, почему целенаправленно созданные институты, основанные на индивидуализме, корпоративизме и самоуправлении, в особой мере способствуют эффективности, включая адаптивную эффективность.
Во-первых, в той мере, в которой разделение труда является необходимым условием для устойчивого долгосрочного экономического роста, институты формального обеспечения исполнения контрактов, поддерживающие анонимный обмен, упрощают экономическое развитие.
Во-вторых, индивидуализм поддерживает развитие таких институтов, тем самым давая возможность обществу осознать, насколько это выгодно с точки зрения эффективности.
В-третьих, индивидуалистское общество предполагает меньшее социальное давление для принуждения следованию социальным нормам поведения. При этом корпорации лучше мобилизуют ресурсы и диверсифицируют риск, чем индивид или семья. Таким образом, одновременно поощряются риск, инициатива, а также организационные и технологические инновации
[383].
Наконец, интенциональные институты, в центре которых стоят корпорации, способствуют благотворной институциональной динамике.
Ни один институт не является эффективным при любых обстоятельствах: даже те институты, которые были относительно эффективны, постепенно перестают быть таковыми. Целенаправленное создание институтов способствует более глубокому осознанию их работы и потребности в изменении. Гибкость корпоративной структуры, самоуправление, рукотворные законы и институционализированные процессы установления правил, учитывающие ответную реакцию тех, кем они управляют, обеспечивают средства для благотворных изменений.
Европейские институты и институциональная динамика, возникшие еще в период зрелого Средневековья, могли быть более эффективны, чем иная организация общества. В той степени, в какой особенности европейских институтов сыграли свою роль в формировании экономических, политических и социальных исходов и отражают исторический процесс, общество эпохи зрелого Средневековья могло нести в себе зародыш будущего возвышения Запада
[384].
Хотя это заявление требует отдельной оценки, любопытно отметить, что внутри Европы регионы, испытавшие на себе средневековое институциональное развитие, также среди первых перешли к современному
экономическому росту. Институциональная революция эпохи зрелого Средневековья не проявилась в большей части Восточной Европы, Южной Италии, на Балканах или в разных частях Испании – в тех самых областях, где индустриализация началась с опозданием. Зато области, позднее ставшие Голландской Республикой, Германией и Англией, привели Европу к коммерциализации, индустриализации и обеспечили сдвиг в сторону централизованного, но ограниченного правительства.
Однако, как напоминает нам опыт Франции и Северной Италии, эти исходы не были исторически обусловлены. Во Франции надолго воцарился абсолютизм; Италию опустошили гражданские войны и конфликты с внешними врагами
[385]. Однако в отличие от областей, которые не пережили институциональную революцию зрелого Средневековья, и Северная Италия, и Франция позднее сравнительно легко приняли институты, способствовавшие современному росту
[386].
