Как было показано выше, социальный статус и тип преступления определяли, применялось ли физическое маркирование. Социальный ранг не должен был приниматься во внимание в уголовных делах, но при других типах преступлений на практике калечили, как правило, только простой народ. Например, указ 1660 года о незаконной продаже алкоголя предписывал широкий круг наказаний от конфискации имений для дворян и детей боярских до телесного наказания и ссылки для социальных групп, связанных с торговлей или службой на дворцовых и церковных землях. Но частновладельческих крестьян и холопов за те же преступления следовало калечить и ссылать. Приговор ратным людям, схваченным при подавлении Медного бунта 1662 года, демонстрирует такую же дискриминацию. Служилые люди высоких рангов: «дворяне, и жильцы, и дети боярские, и рейтары», которые «не пытаны», должны были быть сосланы в Астрахань «в дети боярские без наказанья» и без клеймения, а тех из них, кто происходил из «Понизовых городов», следовало сослать в Сибирь. Из людей в меньших чинах следовало выбрать двадцать наиболее виновных и бить их кнутом, а затем их с остальными (но без перечисленных выше более знатных), «запятнав» на левой щеке буквой «б» (то есть «бунтовщик»), сослать «ково куды пристойней, и быть им в тех городех в пашне», «а понизовых городов в Астрахань не ссылать»
[683]. Совершенно очевидно, что пытка, телесное наказание и клеймение пятнали честь человека, и более знатные военные чины были избавлены от такого унижения.
Законы, связывавшие применение членовредительных наказаний (в установленном ступенчатом порядке) с насильственными преступлениями, соблюдались и на практике. В 1666 году одного крестьянина приговорили к битью кнутом, ссылке в Астрахань и отрезанию правого уха (левого он уже успел лишиться) за грабеж и разбой на большой дороге. За одну кражу два крестьянина в 1671 году были приговорены к битью кнутом и отсечению двух «меньших» пальцев на левой руке повыше первого сустава, при этом без ссылки – это соответствовало Новоуказным статьям 1669 года
[684]. Приговор следовал им и в деле 1676 года о похищении путивльским посадским человеком таможенных доходов и икон: ему отсекли руку и ногу. В другом деле того же года белевский посадский человек был в первый раз арестован за кражу, но местный суд запросил разъяснений центрального приказа: следует ли помимо битья кнутом и ссылки отрезать левое ухо по Соборному уложению или два пальца по Новоуказным статьям. Приказ выбрал последнее. В итоге, правда, ответчикам удалось отвести калечение и битье кнутом, но ссылка осталась в силе
[685].
Членовредительство продолжало применяться до конца века, даже при том, что все большее распространение приобретало клеймение. Например, в 1689 году в донесении соликамского (на Урале) воеводы упомянуто, что за один разбой (без смертоубийства) человек был наказан по закону 1669 года – отсечением левой руки и правой ноги, от чего, к сожалению, и скончался; по-видимому, власти этого отдаленного пункта не знали об указе 1682 года, который заменял это наказание на нечто менее опасное для жизни – отсечение левого уха и двух пальцев. По обвинению в убийстве холопа патриарший крестьянин был в 1695 году приговорен по Новоуказным статьям к вечной ссылке на Белгородскую черту после битья кнутом на козле и урезания левого уха. По статьям 1669 года, если это было умышленное убийство, он должен был быть казнен, а если неумышленное – бит кнутом; возможно, судья имел в виду майский указ 1691 года, в котором смертная казнь безоговорочно заменялась ссылкой
[686]. К концу XVII века судьи старались применять ссылку, где только возможно.
Калечащие наказания за другие преступления могли символизировать социальное положение преступников, а иногда – сами преступления. Так, заклейменные литерой «б» в 1662 году опознавались как бунтовщики невысокого социального статуса. Членовредительство часто служило обозначением преступления: например, стрелец и посадский человек, виновные в том, что в 1662 году читали вслух подметное письмо и подбивали людей присоединиться к восстанию в Москве, лишились за это языков (а вдобавок и обеих ног)
[687]. Хотя урезание языка редко встречается в кодификации, оно, обладая особой символической силой, регулярно применялось для наказания за подстрекательство против властей. Так, в частности, посадский человек был сослан в Великий Новгород с урезанным языком за «непристойные речи» про царицу Марию Ильиничну; подобным же образом в 1667 году Аввакум и члены его раскольнического кружка были приговорены к ссылке и урезанию языка, чтобы воспрепятствовать им проповедовать свою ересь (в части калечения Аввакум был в итоге помилован). Трое стрелецких начальных людей, приговоренных к казни за участие в заговоре Шакловитого в 1689 году, были в последний момент помилованы с заменой наказания на битье кнутом, ссылку в Сибирь и урезание языка, что символизировало их участие в распространении злых слов и идей. Остальные осужденные по этому делу были сосланы без нанесения увечий. Работный человек, виновный в высказываниях против Петра I, был приговорен в 1697 году к урезанию языка, а также к нещадному битью кнутом и ссылке в монастырь
[688]. Впрочем, большинство наказанных отправлялось в ссылку без увечий и клейма. Большая часть приговоров не включала лишения человека части его тела, даже если закон позволял сделать это.
Клеймение и членовредительство в наказании преступников, как и ссылка, применялись не только в России. Нанесение клейма, наколок, шрамов и другие соматические модификации – все это давние способы наказания и идентификации наказанных. Во времена Античности в греко-римском мире на кожу преступников и беглых рабов чернилами накалывались слова или выжигались клейма со знаком их проступка. Для демонстрации преступления словом отрезались языки, для демонстрации кражи – руки. Подобные метки «означали крайнюю степень диффамации»: в Европе раннего Нового времени людям, отмеченным клеймом, запрещалось приносить присягу; они подвергались постоянному унижению. Как отмечает ван Дюльмен, «клейменый человек никогда уже не сможет найти „честную“ работу». В других культурах, например в Японии, в ту же эпоху нанесение татуировок преступникам превратилось в особую семиотическую систему
[689].
