В деле 1738 года мы сталкиваемся с использованием судебного прецедента. Воеводской канцелярией Устюжны Железнопольской было решено дело молодого крестьянина, пытавшегося уклониться от рекрутского набора. Он выхватил нож и зарезал сборщика рекрутов. Канцеляристы проявили достаточные познания, приведя нормы Уложения о неумышленном убийстве в сопоставлении с более новыми законоположениями о сопротивлении при наборе рекрут. Соответствующие указы, в основном посвященные бегству и нанесению себе увечий, предполагали наказания от проведения сквозь строй, битья кнутом и ссылки до повешения, в зависимости от обстоятельств. Судья, взвесив все альтернативы, выбрал смертную казнь, поскольку обвиняемый убил, сопротивляясь силой. Приговор был утвержден новгородским губернатором и приведен в исполнение в Устюжне
[736].
В отличие от московского периода, «помилование» в изученных нами арзамасских делах встречается достаточно редко. Может быть, дело в сохранности источников, а может – в личных склонностях судей Черткова, Челищева и других. В то же время помилование не исчезло вовсе из российского правосудия. Российские правители XVIII века продолжали играть роль милостивых патерналистских самодержцев вне судебных инстанций, жалуя земли, почести, медали и титулы. Петр Великий, к примеру, театрально обставил объявление «прощения» беглым солдатам и «всякого чина служилым людям», если они вернулись на службу: тогда им обещано освобождение от всякого наказания; он щедро обещал милость тем, кто донесет о политическом преступлении
[737]. Подобно своим предшественникам, Петр и последовавшие за ним императрицы охотно объявляли амнистии по таким случаям, как, например, военные победы, выздоровление Петра, восшествие на престол Екатерины I. Последняя обещала прощение добровольно сознавшимся фальшивомонетчикам. Петр I даже распорядился в августе 1720 года сделать перед Сенатской канцелярией специальное место для объявления прощений преступникам
[738]. Арзамасские судьи примерно с 1714 и до 1720-х годов, естественно, избегали таких пышных деклараций, когда штамповали аккуратные дела в тетрадях с нумерованными вопросными пунктами, приводили обширные выдержки из законов и подробные приговоры, в которых излагалась вся судебная процедура и юридическое обоснование решений. Они ухитрялись удерживаться на тонкой грани (вообще характерной, как уже упоминалось, для российского судопроизводства раннего Нового времени) компромисса между формальным и личным во имя правосудия, отвечающего и требованиям закона, и нуждам населения.
Тенденция избрания ссылки вместо казни по уголовным делам в эти годы в Арзамасе проявлялась мало. Большинство обвиненных в убийствах подвергались битью кнутом. Преднамеренное убийство без дальних слов каралось смертью с соблюдением минимальных церемоний. При неумышленном убийстве допускались мировые соглашения. Реформы XVIII века улучшили систему ведения и хранения протоколов и, по-видимому (судя по работе арзамасского суда), побудили судей больше следовать закону в определении наказаний и помилований, но не уменьшили неформальной составляющей российской правовой культуры. Судьи допускали мировые и смягчали приговоры, следуя собственным представлениям. Но, как отмечалось выше в главе 8, в последующее время правительственная политика подорвала эти добрые начала и нарушила баланс в традиционном смешении формальных и неформальных элементов судопроизводства. России еще предстояло дожить до реформ Екатерины II, c принесенными ими улучшениями, и реформ 1860-х годов, с их решительным шагом к созданию более функциональной судебной системы, лишь предвосхищенной петровскими судьями.
Глава 13. Смертная казнь: форма и ритуал
Страшнее кнута и батогов, страшнее ссылки и клеймения была смертная казнь. В России, так же как и в других странах, государство и общество считали некоторые преступления настолько чудовищными, что совершивший их заслуживал, чтобы его лишили жизни. Смертная казнь лежала в основе суверенитета и была центральным институтом для легитимности правителя как защитника социума и единственного обладателя средств насилия. Правители сочетали насилие с другими стратегиями управления – пополнением элиты, идеологией, игнорированием тех или иных явлений, но при этом использовали насилие с большой осторожностью, особенно высшую меру наказания. Ее легитимность устанавливалась не только гарантиями закона, но и не в последнюю очередь ритуалами, которые совершались во время казни. То, каким образом они совершались, отведенные для них пространства, способы предания смерти, сопровождающие ритуал, – все это «демонстрирует суверенитет»
[739].
В Европе раннего Нового времени «зрелища страдания» – проникнутые христианской риторикой покаяния жертвы и очищающей силы мучения, включающие в себя зверские пытки и умерщвления, часто многих преступников одновременно, проводившиеся, подобно театральным представлениям, в общественных местах перед толпами зрителей – транслируют своеобразный образ власти европейских правителей
[740]. От Лондона и Амстердама до маленьких немецких и швейцарских городков используемый при проведении публичных казней символический язык подчеркивал авторитет суда, справедливость приговора и праведность наказания. В германских землях, например, представление с объявлением судебного вердикта и самой казни было расписано до мелочей. Поскольку решение при инквизиционном процессе принималось за закрытыми дверями, произнесение приговора становилось публичным действом суда. Провозглашение вердикта, проходившее на городской площади в присутствии магистратов и коллегии суда, представляло собой то, что Джон Лангбейн называет театральной реинсценировкой судебного процесса. Зачитывалось обвинительное заключение, выступали с защитительными и обвинительными речами ораторы, и судьи удалялись для совещания. Постановка завершалась формальным зачитыванием вердикта с приведением цитат из законов. В некоторых юрисдикциях судья, произнося приговор, ритуально преломлял свой жезл
[741].
