Затем следовали детально разработанные приготовления к казни. Сооружались эшафоты и зрительские трибуны, солдаты оцепляли виселицы на случай, если толпа станет неуправляемой. Прибывали городские магистраты; священники, утешавшие осужденных в последние дни перед казнью, сопровождали их на эшафот. Осужденного побуждали исповедаться и покаяться, если он еще этого не сделал, чтобы его смерть стала «доброй смертью» и тем самым подтвердила легитимность всей процедуры. Для этой цели перед самой казнью осужденные подвергались пыткам в присутствии готовых исповедать и отпустить им грехи священников
[742].
Мучения преступника воздействовали на глазеющие массы на многих уровнях. Эффект мог быть устрашающим, сдерживающим, но они могли и приносить облегчение. Ричард Эванс напоминает нам, что, учитывая, насколько раннемодерное государство полагалось на местные сообщества в деле выслеживания и поимки преступников, и зрители казни, и официальные лица обычно так или иначе участвовали в привлечении злодея к ответственности. Для местных жителей казнь зачастую становилась праздничным моментом радости за благочестиво кающегося преступника или торжества по поводу счастливого искупления содеянного зла. Эванс называет такие торжества «церемониями изгнания и восстановления». Карл Вегерт развивает следующую идею: называя представления о справедливости в Германии раннего Нового времени симбиотическим «сочетанием ориентированного на природу обычая и адаптированных христианских представлений», он доказывает, что мучительные наказания активизировали силы самой природы, чтобы очистить общину от зла, выпущенного на волю при совершении преступления. Казнь огнем и водой, переламывание костей («источника жизни»), повешение и выставление тела, пока его не разложат стихии, – все это служило духовной победе над злыми духами. Эстер Коэн идет далее, высказывая предположение, что в средневековой Европе католики считали боль очищающей: вспомним, какой акцент в средневековом католицизме делается на Страстях Христовых и святых мучениках. Подвергание преступника мучительным пыткам, а затем ужасающей казни означало не просто акт мщения или запугивания как метода управления; оно также символически очищало приговоренного и стирало совершенное им зло. При такой ассоциации со злыми духами, неудивительно, что палачи и их орудия стигматизировались
[743].
К XVIII веку подобные представления в Европе были не столь частыми, но более разработанными: «Полный ритуал казни, с его тщательно расписанными процессией и церемониалом у эшафота, был феноменом позднего XVII и XVIII века»
[744]. В то время как раннемодерные государства осваивали подобные демонстрации перед публикой в качестве стратегии социального контроля, другие стратегии также находили применение: более интенсивные системы бюрократии, права и правоохраны; народное просвещение, тюрьмы и психиатрическая изоляция; улучшенные способы коммуникации с обществом, в котором все шире распространялась грамотность. Общественное мнение элит приобретало все более гуманистическое направление и отвергало физическое насилие; Мишель Фуко сказал бы, что индивиды интериоризировали новые «дискурсы» конформизма, которые были эффективнее, чем более прямолинейная практика насилия.
Этот безрадостный в духе Фуко взгляд на роль публичного насилия в раннемодерных государствах дает нам в руки мощную компаративную модель. На первый взгляд можно было бы принять, что Россия московского периода, учитывая стереотипы о ее «деспотизме» и «жестокости», следовала в том же русле. Как уже обсуждалось в главе 10, сборники законов в течение XVII века грозили все большим применением насилия в рамках судебных санкций; здесь же мы рассмотрим то, как государство использовало символический язык власти и принуждение, когда карало смертью.
Виды смертной казни
Русские источники того времени невыносимо лаконично сообщают о том, как, собственно, производилась смертная казнь. Возможно, уточнения тогда были и не нужны. Эстер Коэн утверждает, что способы умерщвления «от Скандинавии до Испании» были настолько прочно укоренены в народной культуре, что сообщества инстинктивно знали, что делать. Определенные виды преступлений (особенно ужаснейшие из них), как и преступники определенного рода, заслуживали определенного наказания. Россия в целом следует схеме, которую исследовательница рисует применительно к позднесредневековой Европе
[745].
Казни за уголовные преступления служили образцом для казней за наитягчайшие преступления (измена, ересь, колдовство – см. главы 14–16), но совершались при этом более упрощенно. Среди них одной из наиболее распространенных было повешение. Хотя само вздергивание может показаться слишком прямолинейным, это действие могло иметь и символическое значение. В Германии раннего Нового времени, например, виселицу положено было строить от начала до конца из «чистого дуба, без узлов и гвоздей, а тело нужно оставлять висеть, пока оно не разложится, поглощенное стихиями и птицами»; в Швейцарии один судья предписывал, чтобы использовали «новую веревку»
[746]. Подобных инструкций о сооружении виселиц в Московии мы не находим, а в судебных делах нет указаний, что такие материи кого-то особенно беспокоили. Но судя по тому, что повешения проводились в местах наибольшего скопления народа, власти, по-видимому, исходили из представления, что такая казнь оказывала эмоциональное воздействие на людей. В редких случаях, когда судебники и указы оговаривают способ казни, они, как правило, называют именно повешение; иностранные путешественники, начиная с раннего XVI века, говорят о том же. Так, Герберштейн писал: «Другие казни применяются ими к преступникам редко, разве что они совершили что-нибудь слишком ужасное»
[747].
