Запрет на убийство родственников правителя объясняет самые яркие примеры узаконенного насилия этого периода. Вместо того чтобы убивать возможных соперников, правящая элита сажала по тюрьмам дядьев и кузенов правителя. Так начали поступать в 1490-е годы, а в неустойчивые годы регентского правления при юном Иване IV это стало системой. Эти пленники погибали в «великой нуже», по словам летописей, их могли задавить тяжелыми железными оковами или уморить голодом, но все же это позволяло избежать убийства. Однако с семейного древа срезалось слишком много ветвей, что привело в следующем поколении к политическому кризису
[823].
Подобным образом и высокопоставленные придворные, боровшиеся за власть или признанные виновными в измене, часто избегали смерти. Два князя Патрикеевы не были казнены, а только пострижены в 1499 году. Когда в 1511 году Василий III арестовал своего брата Семена за попытку бежать в Великое княжество Литовское, то простил его и только заменил его удел и свиту на новые земли и новых людей. Когда в 1538 году умерла княгиня-регент Елена, знатный боярин князь Иван Овчина-Оболенский был посажен в тюрьму (где и умер), а не был казнен. В 1547 году за попытку бежать арестовали князя Ивана Ивановича Турунтая-Пронского, но вмешался митрополит, и князю простили «неразумие» и отпустили на поруки
[824]. Мы уже говорили, что и с князя Воротынского, и с князя Лобанова-Ростовского сняли смертный приговор за попытку бежать в Литву в 1534 и 1554 годах; вместо этого их посадили под стражу. Милость смиряла возмущение, которое могло подняться после казней подобных вельмож.
Важным способом минимизации насилия было принесение клятв и одновременная порука. Известно множество случаев доказанной или предполагаемой измены знатных бояр (побег в Литву, переписка с польским королем), когда великий князь прощал их, не наказывал и только требовал присягнуть в верности. Эти клятвы содержали предупреждения о последствиях их нарушения, что подчеркивало, что ситуация находится в правовом поле. Сохранилось двадцать крестоцеловальных записей конца XV и XVI века; все они угрожают божественной карой: нарушивший слово навечно потеряет милость Бога, Богородицы, святых митрополитов Петра и Алексея и других многочисленных чудотворцев и прочих святых. Большинство текстов угрожает и земной карой, как мы видели в начале главы. Приносящий присягу признает право великого князя подвергнуть наказанию его тело: «Великий князь в казни волен»
[825]. Примечательно, что при упоминании соблюдения запрета на телесные наказания членов правящей семьи этот пункт пропущен всего в четырех случаях, когда клятву приносил близкий родственник правителя
[826].
В.А. Рогов уверенно утверждал, что «политика казней» и телесных наказаний в России с середины XV века и до 1530-х годов «была в целом типичной для феодального средневековья… в деятельности государственной власти нельзя обнаружить перманентной необузданной жестокости и изощренного изуверства. Карательной политике присущи элементы здравого смысла, политического такта и большая доля терпимости». Рогов делает вывод: современники в Европе назначали смертный приговор намного чаще, чем московские власти. О том же свидетельствуют и рассказы иностранцев, посещавших Россию до начала Опричнины (1564–1572). Заинтригованные русской законодательной системой и внимательные к откровенному деспотизму царя, они очень подробно описывают порки кнутом, но почти ни слова не говорят о казнях
[827]. Отсутствие данных – слабое основание для выводов, но одно из объяснений гласит, что в Русском государстве XVI века казни проводились настолько просто, что не привлекали к себе внимания.
