Индивиды и сообщества способствовали такому многообразию судебных решений благодаря тому, что использовали суды там, где им было удобно, пытались перемещать дело из одного суда в другой, обвиняли судей в злоупотреблениях, умоляли о помиловании. Они рассчитывали, что правосудие будет отвечать их представлениям о справедливости. Устанавливая личные связи с должностными лицами посредством подарков и поставок натурой («кормление»), они надеялись, что суд будет проявлять гибкость в вынесении приговоров и позволит заключать мировые даже в уголовных делах, и добивались этого. Население стеной вставало на пути повальных обысков, массово уклонялось от арестов, кое-как обеспечивало функционирование тюрем и иными способами старалось раздвинуть рамки устанавливаемого государством контроля. Только в том, что выходило за рамки обычной преступности (воровство с рецидивами, убийство) – в сфере преступлений высшего порядка: измены, ереси, колдовства, вопиющей коррупции, – центральный контроль удавалось поддерживать более последовательно и жестко.
Наверное, не имеет ответа и в чем-то даже экзистенциален вопрос о том, насколько хорошо эта система работала, чтобы удовлетворять нужды населения и по справедливости наказывать преступления, тем самым укрепляя социальное единство. Что современный человек назвал бы коррупцией, было по большому счету экономикой даров, которая в обычные времена смазывала колеса системы в равной степени и для судей, и для тяжущихся; но население городских и сельских общин было почти всегда беззащитно перед лицом чрезмерных запросов, выходивших за рамки народных представлений о честности. Заведомая неполнота сохранившегося комплекса судебных дел не позволяет узнать, насколько часто начинались дела, какая их доля была решена, и получить другие конкретные данные. И все же существует множество указаний, что система обеспечивала правосудие: люди обращались в суд, со знанием дела пытались им манипулировать, сотрудничали с местными губными старостами и выполняли при них различные службы в качестве сторожей, приставов и членов отрядов, направленных для ареста преступников. Подобные свидетельства дополняют находки Ангелы Рустемайер в ее исследовании тяжб об оскорблении величества на протяжении XVIII века. Она показала, что подданные Российского государства в XVII и XVIII веках добровольно принимали условия самодержавия, с доверием относясь к мифологии царской легитимации и воспринимая царскую судебную систему как свою собственную. Результатом этого было формирование стабильной юридической культуры, нацеленной не на разделение, а на интеграцию
[1093]. Систему уголовной юстиции раннего Нового времени нельзя уподобить улице с односторонним движением.
Второй экзистенциальный вопрос – он уже поставлен в историографии российской истории – касается насилия. Как отмечалось во введении, уже в XVI веке сформировались топосы о России как о более жестоком, варварском и деспотическом государстве, чем, как считалось, более цивилизованные европейские страны той же эпохи. Эта проблематика вновь возникла в историографии XX века: некоторые ученые доказывают, что с раннего Нового времени и до наших дней уровень жестокости в России был выше, чем в современных ей европейских странах. Подобный нормативный подход, однако, имеет крупные недостатки. Общее количество насилия в социуме в раннее Новое время не может быть измерено и, более того, размывает различие между общественным и государственным насилием. Все государства используют насилие в целях управления. Здесь же мы ставим вопрос не о том, насколько много насилия применяло государство, но о том, как это насилие применялось, по произволу ли или в соответствии с определенными правилами и законом, неумеренно или в равновесии с другими стратегиями управления; символически, прагматически?
[1094]
Исследование в этой книге развивалось в соответствии с двумя комплексами идей о том, каким образом государства используют насилие. Первый, связанный с именами Рене Жирара, Джорджо Агамбена и других, обосновывает представление, что все суверенные фигуры и только они – и правители как индивиды, и судебные системы – располагают правом убивать во имя социальной стабильности: это и является основанием их притязаний на легитимность. В подобной перспективе становится понятным согласие царя Алексея Михайловича казнить по требованию толпы прославившихся злоупотреблениями чиновников в 1648 году. Другая общая теория рассматривает изменения в применении санкционированного государством насилия как один из важнейших факторов в процессе формирования государства современного типа. Как кратко обрисовано во введении, эта теория, в отличие от старых представлений, превозносивших раннемодерные европейские государства за их парламентский плюрализм, власть закона и просвещение, фокусирует внимание на принуждении, внутренне присущем государственному контролю. Она рассматривает принуждение раннего Нового времени как открытое и физическое, а принуждение современного типа – как интериоризированное и психологическое, но все равно остающееся принуждением. Это построение вызвало возражения ряда ученых, которые делали упор на том, что скорее интериоризация дискурсов «цивилизации» устранила необходимость в управлении посредством устрашения
[1095].
Эти два подхода получили в дальнейшем плодотворное развитие. Школа «цивилизации» изучила, как такие процессы, как конфессионализация, социальное дисциплинирование и развитие правил поведения, способствовали улучшению социального порядка; исследователи показывают, как организация государствами судебной системы создала альтернативу насилию между индивидами. Впрочем, другие историки напоминают, что насилие так никогда и не исчезло. Г. Шверхофф, например, доказывал, что индивиды и сообщества в раннее Новое время всегда применяли насилие «как средство социального контроля»: для защиты личной чести, для усмирения соседей и родичей, для протеста против того или иного политического курса. В исследовании института насильственной мести во Франции XVI–XVII веков С. Кэрролл смело оспаривает доводы о действии «цивилизирующего» процесса: современное государство возникло благодаря армиям и войнам в не меньшей степени, чем благодаря придворному церемониалу и идеалам Просвещения; «цивилизация», как он категорично заявляет, «построена на насилии»
[1096]. Интерпретации связи насилия с государственным строительством раннего Нового времени и с институтами современности вообще распределяются между эволюционно-социологической, даже биологизирующей моделью (движение от общества насилия и индивида к индивиду и цивилизованному обществу) и взглядом на насилие как константу человеческой социальной организации. Данные по России, приведенные в этой книге, возможно, подрывают эту оппозицию: в них не прослеживаются эволюционные изменения, постулированные для Европы, но и не вырисовывается никакой специфически местной свирепости. Использование санкционированного государством насилия в России следовало собственному расписанию и отвечало собственным обстоятельствам.
