При широком определении социального контроля приходится констатировать, что насилие буквально пронизывало Россию изученного периода. Л. Бентон доказывает, что империи неизбежно «делегируют» часть суверенитета местным элитам и аппарату управления и в процессе этого делегируют и государственно-санкционированное насилие. В свете такого взгляда Россия была в данный период социумом с очень высоким уровнем насилия, поскольку крепостное право было основано на насилии, вне зависимости от того, насколько широкой автономией пользовались крестьянские общины на практике. Землевладельцы наказывали крепостных кнутом; главы семей тиранически управляли молодежью и женщинами своих деревень; государство выслеживало и ловило беглых крепостных. Такой тип делегированного государственно-санкционированного насилия был изначально присущ российскому проекту государственного строительства
[1097].
Система уголовного судопроизводства, изученная нами, также использовала насилие на всех своих уровнях. Здесь не было интериоризированных дискурсов в духе Фуко: мы не встречаем ни приговоров к долгосрочному тюремному заключению, ни домов сумасшедших или школ, которые могли бы внедрять самоконтроль и послушание. Российское государство смогло только тогда сделать попытку распространить культурные нормы, в меньшей степени связанные с принуждением, когда после восприятия дворянством в XVIII веке европейской культуры в XIX веке начали стремительно развиваться образованность, средства коммуникации и публичные институты. Так же как и в европейских странах того времени, русская юстиция в раннее Новое время знала применение судебной пытки, бичевания «на торгу» и массового показательного насилия при подавлении восстаний. Но это судебное насилие всегда имело свои ограничения. До времени Петра I в России не устраивали казней как «театра устрашения» с той же степенью свирепости и зрелищности, как в Амстердаме, Лондоне или германских городах. В казнях в России реализовывался скорый суд, не осложненный религиозным ритуалом, кроме исповеди и причащения накануне. Власти получали прагматическую легитимацию в зачитывании приговора и ссылках на «указ великого государя» и законы, обосновывающие вердикт. Даже когда Петр I ввел «спектакли» в европейском духе, их применяли, как правило, в отношении изменников и коррумпированных чиновников, не распространяя на обычных уголовников. И, как мы попытались показать, угрозы применения насилия местных судов часто смягчались благодаря их взаимозависимости с подведомственными общинами. Система характеризовалась не только насилием, но и частыми помилованиями и гибкостью в вынесении приговоров.
Более того, перемены, совершившиеся в XVIII веке, указывают на дальнейшие ограничения в применении суверенного насилия в России. В XVIII веке Россия быстрее, чем другие европейские страны, встала на путь ограничения смертной казни и судебной пытки. В Европе серьезные пенитенциарные реформы начались только в конце XVIII века под воздействием ценностей Просвещения, развития цивилизованности и альтернативных институтов после того, как в 1764 году Чезаре Беккариа поднял просветительскую философию на борьбу с пытками и смертной казнью. Судебную пытку начали постепенно упразднять (1754 год – Пруссия, 1770 – Саксония, 1776 – Австрия и Богемия, 1780–1788 – Франция), но смертная казнь оставалась. Понемногу осуществление казней было перенесено в тюрьмы подальше от глаз публики; отмена смертной казни в Европе началась только в середине XIX века
[1098].
Хронология упразднения пытки в России была в общем примерно такой же. В 1740–1750-х годах было введено ее регулирование, Екатерина II отменила ее для некоторых категорий преступников в 1760-х годах, в 1801 году пытки были полностью запрещены законом
[1099]. Что до смертной казни, то с начала XVIII века ее применение становится все более редким. Петр Великий настолько активно перенаправлял заслуживших смерть преступников на каторгу и в ссылку, что суды стали сравнительно редко приговаривать к казни, хотя, когда такой приговор все же случался, он подразумевал немалое зрелище. Введенное им обязательное утверждение смертных приговоров царем также способствовало их упадку. В 1743 году императрица Елизавета, дочь Петра I, провозгласила намерение полностью прекратить смертную казнь в России, заменив ее каторгой. Хотя Сенат привнес ограничения в эту меру, смертные казни стали после этого совсем редки. До 1820-х годов, помимо тех, кто был казнен за политические преступления, включая вождя крестьянского восстания Емельяна Пугачева в 1775 году и дворян-декабристов в 1826 году, было совершено лишь немногим более десятка казней обычных преступников
[1100].
Трудно сказать, почему Россия оказалась впереди Европы в ограничении смертной казни. Сама Елизавета не выразила явным образом свои мотивы в желании ее отменить; возможно, они были основаны, как доказывает С. Брайнер, на ее религиозных убеждениях. Но ее побуждения не сопровождались общим ростом гуманистических умонастроений. В конце концов, альтернативы смертной казни были далеко не безвредными. Сечение кнутом было свирепым наказанием, а ссылка на уральские рудники, в болотистые гавани и в сибирскую зиму уносила много жизней. При этом двусмысленная интерпретация Сенатом провозглашения императрицей отмены смертной казни свидетельствовала о том, что в элите существовала оппозиция этому решению; вдобавок к этому созванная Елизаветой комиссия для составления нового уложения (1754–1756) сохранила смертную казнь (этот кодекс не был введен в действие). Некоторые интеллектуалы, включая князя М.М. Щербатова, полемизировали с Беккариа; другие же, как Екатерина II и А.Н. Радищев, пропагандировали гуманистические ценности в своих пьесах и романах
[1101].
