Чиновники также часто отводили обвинения в коррупции, давая упреждающие объяснения любому случившемуся провалу. Шуйский воевода сообщал начальству в Москву в 1618 году, что он не мог расследовать дело о нападении, поскольку обвиняемые составляли хулиганскую банду, против которой он был бессилен. «Оне люди семьянисты и с своими друзи и з заговорщики и мне, холопу твоему, сильны [не подчиняются. – Примеч. авт.]». Поэтому он отправил дело вместе с истцом в Москву для вынесения судебного решения. Сходным образом и белозерский воевода, оправдывая свое единоличное ведение расследования, писал в 1628 году, что его товарищ дьяк Михаил Светников отказывается ходить на работу, несмотря на все увещевания. Документальная форма «явки» часто использовалась для того, чтобы обосновать невиновность ее подателя. Например, шуйский губной староста извещал в 1626 году о незаконной торговле вином и воровстве кабацкого дохода, о чем ему стало известно от кабацкого дьячка и одной горожанки
[272]. Таким же образом мценский воевода в 1635 году, как упоминалось в начале второй главы, жаловался царю, что его подьячего избрали в качестве губного дьячка; воевода опасался для себя опалы, если без делопроизводителя в съезжей избе произойдет «поруха» государеву делу. Еще более драматично развивались события, когда в 1641 году подьячий обвинил брянского воеводу в измене; тот созвал всех представителей местной элиты и перед ними публично отверг обвинения и пытался отдать им «городовые и острожные» ключи, грозя скорее уйти, чем терпеть подобную клевету. В допросе подьячий признался, что его обвинения были ложными, вызванными страхом грозившего ему, по приказу воеводы, избиения. О воеводе он говорил, что тот «человек жестокий, бьет без пощады». Разрядный приказ, расследовавший эту безобразную ссору, оставил воеводу на должности, а подьячего строго отчитал за ложное обвинение, что было довольно мягким наказанием. Примеры подобной самозащиты можно легко умножить
[273].
Служилые люди столь напористо оправдывались по ряду причин: они опасались телесных наказаний, штрафов, конфискации земель и потери дохода, которыми грозило государство. Они также пеклись о своей личной чести: быть ложно обвиненным в неповиновении царю (а коррупция воспринималась именно так); это серьезное оскорбление, на которое нельзя не ответить. Государство также было весьма заинтересовано в наказании коррупции: благодаря этому оберегались имеющиеся скудные ресурсы и осуществлялась обязанность царя по защите своих подданных. Власть наказывала, когда она могла это сделать, но существовали структурные препятствия к подлинно эффективному управлению чиновничеством.
Борьба с коррупцией
В 1620 году царь Михаил Романов так определил коррупцию в одном из указов: «В городех воеводы и приказные люди наши всякие дела делают не по нашему указу, и монастырем, и служилым, и посадцким, и уездным, и приезжим всяким людем чинят насилства, и убытки, и продажи великие, и посулы, и поминки, и кормы емлют многие». Его правление было печально известно появлением так называемых «сильных людей», против которых часто возникали коллективные челобитные, спровоцированные их манипулированием судами на местах
[274]. Подобным образом Григорий Котошихин, возможно, с некоторой горечью по отношению к своим бывшим коллегам, обвинял приказных судей: «Ни во что их есть вера и заклинателство, и наказания не страшатся, от прелести очей своих и мысли содержати не могут и руки свои ко взятию скоро допущают, хотя не сами собою, однако по задней леснице чрез жену, или дочерь… Однако чрез такую их прелесть приводит душа их, злоиманием, в пучину огня негасимаго, и не токмо вреждают своими душами, но и царскою…»
С ним соглашались иностранцы, включая Адама Олеария: «Брать подарки, правда, воспрещено всем под угрозою наказания кнутом, но втайне это все-таки происходит; особенно писцы охотно берут „посулы”…»
[275]
Русский фольклор и сатирическая литература со злорадством высмеивали бюрократическую и судебную коррупцию. С конца XVI или начала XVII века была популярна «Повесть о Ерше Ершовиче» – пародия на обвинительную судебную процедуру и бранящихся сутяг, в которой рыбы судятся о том, кому из них владеть Ростовским озером. В другой повести выведен Фрол Скобеев – прожженный интриган и ходатай за «чужими делами». Эта сатирическая история датируется началом XVIII века. Наконец, «Повесть о Шемякином суде» вводила в России сюжет продажного судьи и хитрого крестьянина, попавшего в суд, – сюжет, известный у многих народов. Здесь бестолковый молодой человек избегает вполне заслуженного осуждения, подкупив тщеславного и глупого судью. Повесть широко распространялась в прозе, стихах и лубках, а отсылки к ней встречаются даже в изученных нами судебных делах: в 1642 году тобольский воевода приказал бить батогами человека, который назвал его суд «шемяковским»
[276].
Провинциальный аппарат по справедливости вызывал обеспокоенность центрального правительства. Вдалеке от столицы, сообщение с которой могло быть весьма медленным, учреждения были обременены многочисленными обязанностями, но не обеспечены достаточным штатом. Чиновники могли своевольничать до дерзости, определенно взвешивая вероятность наказания в сравнении с краткосрочной выгодой от доходов, сопряженных с их службой. Ряжскому воеводе около 1678 года было направлено несколько указов о сдаче дела, поскольку истец обвинил его в предвзятости, но он так этого и не выполнил. В 1680 году воевода Устюжны Железопольской подвергся жесткой критике (но не был наказан) за отказ уступить юрисдикцию над людьми знатного местного землевладельца. В Москве отчитывали его: «Ты чинисся непослушен, из вотчин ево, выбирая лутчих людей, волочишь и убытчишь напрасно, и в тюрьму сажаешь, и вотчину ево разоряешь для своей бездельной корысти»
[277]. Воеводы иногда в смятении оставляли свои должности, даже сбегали до прибытия сменщика, чтобы не держать ответ о небрежении. Они могли проигнорировать приказ: в 1695 году пришлось повторить приказ воеводам отправить всех заключенных в Москву для проведения суда в Стрелецком приказе; в повторном приказе отмечалось, что ни один из первоначальных адресатов ничего не ответил, преступность росла, а преступники подкупали воевод, которые их прикрывали. Впрочем, таким нарушителям не определялось никакого наказания
[278]. Подобные случаи указывают на относительную слабость государства: воеводы шли на риск быть наказанными, рассчитывая, что у государства не найдется людских ресурсов, чтобы заменить их, и оно закроет глаза на их делишки.
