Глава 9. Телесные наказания до 1648 года
Около 1649 года якутский воевода попросил указаний Сибирского приказа относительно дела об убийстве: русский промышленный человек застрелил тунгусского (эвенкского) князца. В своих показаниях убийца утверждал, что это была самозащита; родственники погибшего требовали выдачи им ответчика, чтобы повесить или убить его. Между тем «тунгусы учинили меж собою шатость» и убили на соболиных промыслах одиннадцать русских. В ответ на это сообщение Сибирский приказ постановил, что виновный должен быть наказан, как наказывают русских людей: «Перед [сыном убитого]… бити на козле кнутом нещадно и посадить его до нашего указа в тюрьму». Сибирский приказ поручал воеводе разъяснить тунгусскому сообществу, что если бы кто-то «на то убойство умышляли и сделали так с умышленья, и им бы за то умышленное дело довелося та же учинити смерть без пощады, а за безхитростное дело нашим руским людем довелось чинить наказанье, а не смертная казнь… Да и промеж их, тунгусов, не умышленные смертные убойства бывают, и убойцов они из роду в род не выдают же»
[543]. Таким образом, центральный приказ утверждал монополию на насилие за государством, предписывал провести публичное действо – телесное наказание на людях и применял закон так, как он был писан, с одним опущением: указ не требовал внести компенсацию деньгами или людьми семье убитого, хотя закон предписывал именно это. Приведенный случай демонстрирует многие свойства телесного наказания в Московском царстве: его связь с государственным интересом, его публичность, гибкое применение права.
Зачем наказывать?
В самом общем смысле государства наказывают за преступления, потому что такова их функция: их роль состоит в контроле над насилием. Только суверенное государство – через правительство и его агентов – имеет право наносить ущерб телу гражданина. Каждый социум сам определяет нормы определения преступлений и формы наказаний и других применений санкционированного государством насилия. Чтобы обеспечить себе долговременную жизнеспособность, государствам необходимо устанавливать режимы наказаний, приемлемые для общества.
Что до того, как общество воспринимало наказания, то, при отсутствии русских источников, стоит прибегнуть к компаративному рассмотрению этого вопроса. В Европе того времени размышления о применении санкционированного государством насилия мы находим и в политических трактатах, и в листовках и вердиктах, и в проповедях и других нарративных источниках. На основании подобных текстов Карл Вегерт продемонстрировал, что в раннее Новое время в германских землях публичные наказания функционировали как вид социального дисциплинирования; при этом население одобряло их в той мере, в какой они производили стабилизирующий эффект. Наказание ужаснейших преступлений – убийства, грабежа, колдовства, детоубийства – может быть понято как момент искупления, когда злые духи, овладевшие преступником, уничтожаются, а гнев Бога на греховное действие умиряется. По выражению немецкого историка Рихарда ван Дюльмена, наказания оправдывали целями «искупления, возмещения и устрашения… Наказание должно было быть столь же свирепым, сколь тяжелый ущерб был нанесен преступлением». При помощи наказаний государству удавалось поддерживать законный порядок, жертвам – получать удовлетворение, а обществу – возвращаться в равновесие. Тексты, трактовавшие социальные отклонения, приучали сообщества к тому, что телесное наказание и смертная казнь нужны для поддержания стабильности на местах; формы наказания соответствовали местным представлениям о справедливости. Согласно Вегерту, уголовное право, устанавливаемое государством, «черпало оправдание своего существования в обществе: законы, противоречащие социальным нормам, не выживают»
[544].
Обращаясь к пенитенциарной практике Московского государства, полезно иметь в виду обрисованную перспективу. С одной стороны, использование телесного наказания в России, как и в Европе, демонстрирует притязания государства на социальный контроль. Судебник 1497 года, например, не позволял преступнику избежать наказания, если его имущества было недостаточно, чтобы покрыть его долги и судебные пошлины или заплатить возмещение истцам; задача государства по дисциплинированию насильственной преступности ставилась выше, чем интересы семьи или общины. Ту же тенденцию проводили и нормы, запрещавшие полюбовные соглашения по преступлениям, каравшимся смертью, даже если община желала сохранить жизнь преступнику, чтобы он мог выплатить компенсацию
[545]. С другой стороны, наказание могло служить собственным интересам общины, избавляя ее от воров, убийц и других правонарушителей.
Затруднительно эмпирически показать, что сообщества Московского государства принимали систему наказаний, установленную государством, так как отсутствуют нарративные источники. Из молчания текстов о бурных толпах, протестующих против порок и казней (столь обыкновенных в Европе раннего Нового времени), можно сделать вывод о социальной допустимости таких наказаний. Тот факт, что возмущения возникали, когда государственное принуждение казалось людям чрезмерным, дает понять, что население принимало лишь определенный уровень санкционированного государством насилия. То, что люди всех социальных статусов по всей империи искали удовлетворения в уголовном суде, может свидетельствовать о том, что уголовное правосудие отвечало ожиданиям населения. Подобным образом то, что судьи и общины достигали согласия в решениях, даже в делах об убийстве, показывает, что система позволяла добиться правосудия. В этом отношении значима норма Судебника 1589 года, согласно которой из сообщества исключались (им было отказано в «чести») только «тати, разбойники, зажигалщики и ведомые лихие люди», поскольку они являются «лихими людьми»: это свидетельствует о совпадении представлений государства и народа о преступлениях, сопряженных с нанесением большого ущерба
[546]. Учитывая, что известных в округе преступников власть не могла поставить перед судом без содействия рекрутируемых из местного населения команд, стражников и приставов, толпа, глядевшая на экзекуцию, вполне могла одобрять наказание людей, отбросивших моральные обязательства перед членами своих маленьких, как обычно в Московской державе, общин, городских или сельских. Конечно, санкционированное государством насилие проводилось в жизнь хотя и принудительно, но в контексте взаимодействия между населением и государством.
