Те годы, и это верно, вместили в себя и некоторое краткое отклонение от привычного течения событий. Русский эмигрант по имени Алексей Милюков приехал в деревню Унтерленгенхардт, вооруженный рекомендацией от Глеба Боткина. В ходе бесед, в которых Андерсон и ее гость разговаривали о ее жизни и часами обсуждали перспективы ее дела, Милюков оказался для Андерсон скорым на ответ противником в этом словесном поединке. Вскоре Милюков попросил разрешения записать их разговор на магнитофонную ленту, и, как ни странно, она согласилась. Эти беседы, которые шли на английском языке с дополнениями на немецком, лишь только изредка касались вопросов, имеющих отношение к ее иску, но соображения, высказанные ею, были то забавными, то возмутительными, а то и наводящими на размышления. «Вы знаете, – сказала она Милюкову, – я не самый приятный в общении человек, я не сахар» {7}. Андерсон неохотно говорила о ранних годах своей жизни, зато она с большим удовольствием выбалтывала имена и рассказывала о запутанных отношениях среди некоторых аристократов Германии, а также высказывала свои соображения по вопросам морали и нравственности, поскольку она читала все, что рассказывалось об их деяниях в прессе. Когда Милюков пытался убедить ее, чтобы она рассказала о событиях в Екатеринбурге, она почти всегда отказывалась, говоря: «Пожалуйста, не надо, пожалуйста, не надо грязи!» {8} Однако временами она говорила поразительные вещи: однажды она резко оборвала Милюкова, когда тот напомнил о ее попытке самоубийства в 1920 году, заявив: «Я никогда не прыгала в тот канал! – и даже гордо добавила. – У меня есть на что опереться!» {9}
Однажды она так отозвалась о жене князя Кирилла Владимировича, великой герцогине Виктории Мелите: «Свинья, самая настоящая свинья» и резко осудила ее дочь Киру, ту, которая открыто выступила против ее иска, сказав, что «у нее ума не больше чем у официантки!» Однако больше всего презрения она припасла для «моего смертельного врага», «для той твари Баттенберга» – такие слова она припасла для лорда Маунтбэттена. Казалось, она винила его не только за Юджинию Смит, но также и за книгу Мэсси, за то, что она проиграла дело в суде, за всех тех, кто не хотел признавать в ней Анастасию, и даже за автобусы с туристами, которые приезжали в Унтерленгенхардт; все это, настаивала она, было «заговором», направленным против нее, имеющим целью измотать ее и свести с ума {10}.
Она не сомневалась, что вокруг нее были одни враги и что, возможно, они были подосланы Маунтбэт-теном. Андерсон не доверяла никому из тех, кто был возле нее в деревне Унтерленгенхардт. Наверное, не было более преданных ей людей, чем принц Фридрих Саксен-Альтенбургский и баронесса Моника фон Мильтитц, которая принадлежала к числу тех дам, которые жили вместе с Андерсон и ухаживали за ней, но в беседе с Милюковым она для этой пары не нашла ничего, кроме презрения, постоянно унижая их и стараясь убедить всех, что никому из них доверять нельзя. Принц, говорила она, «постоянно интригует против меня», и она заставила Милюкова поклясться, что он будет хранить в тайне содержание ее планов и писем, поскольку преданному ей Фридриху «было невозможно доверить хоть что-либо!» {11} Что же касается баронессы фон Мильтитц, то чтобы та ни делала, все было плохо для Андерсон, и если принцу Фридриху она просто не доверяла, то баронессу она откровенно ненавидела, называя ее «змеей» и «исчадием ада» {12}.
«Боткин – это мой единственный друг, – с нескрываемой грустью сказала Андерсон Милюкову, – я доверяю только Боткину и никому больше» {13}. И хотя Глеб вел регулярную переписку с ней, эти двое не виделись друг с другом с 1938 года. В том году он окончательно расстался с канонами установленной религии, основав свое собственнное течение «Церковь Афродиты». Будучи по характеру мистиком, в юности Глеб всерьез думал о том, чтобы стать священником; в своей первой книге, которую он издал в 1929 году и назвал «Бог, который не смеялся», он изложил автобиографическую в своей основе повесть о молодом русском, который в поисках ответа на свои религиозные чаяния обращается к культу Афродиты {14}. Убежденный в том, что ответственность за все беды современного мира лежит на мужчинах, Боткин в своей новой «Церкви Афродиты», которую он возглавлял в ипостаси самоназначенного архиепископа, воспринял истину как торжество женского начала и как воплощение надежды на то, что все ужасы двадцатого столетия для него остались в прошлом. Конечно же, это была языческая церковь с поклонением языческой богине и стремлением соединить в одно целое и чувства, и плоть, однако несмотря на весь свой эксцентризм и особенности «Церковь Афродиты» прочно стояла на традициях русского сектанства, взяв на вооружение обряды и традиции русских староверов {15}.
В 1965 году Глеб Боткин и его жена Надин переехали в город Шарлотсвилль, штат Вирджиния, где жила их дочь Марина вместе с мужем-адвокатом Ричардом Швейцером и детьми. В письмах к Андерсон Глеб описывал свой новый дом в лирических тонах. «Здесь все напоминает мне о Царском Селе, – писал он, – поскольку тут стоит много очаровательных зданий восемнадцатого века» {16}. Он писал также о том, что город расположен «в углублении», окруженном одетыми в зелень горами, и о том, что населен он «приветливыми и хорошо воспитанными людьми», главным образом «английской породы» {17}. Глеб медленно, но верно закладывал основу предложения, которое вскоре приобрело конкретную форму, в соответствии с которой Андерсон нужно оставить Германию и переехать на постоянное жительство в Шарлотсвилль, в США. Действительно, существовал ряд веских причин для переезда. Боткин был убежден в том, что если Андерсон останется жить в Шварцвальде, это не принесет ей ничего хорошего, он был озабочен не только тем, что ветшал ее дом и ухудшались условия жизни, Глеба также беспокоило финансовое положение женщины, которая по его глубокому убеждению являлась великой княжной Анастасией. Ее приверженцы, которые терпели ее несносный характер, ухаживали за ней, оплачивали ее счета и защищали от внешнего враждебного мира за стенами дома в Унтерленгенхардте, старели. Следовательно, требовалась уверенность, что за Андерсон будут ухаживать и будут обеспечивать всем необходимым в последние годы ее жизни. Люди, которые обвиняли Глеба в том, что он поддерживает Андерсон, исходя из своих собственных финансовых интересов, не представляли себе, насколько ненадежным было положение, в котором находился он сам: часто бывало так, что у Глеба едва хватало средств, чтобы обеспечить свою собственную семью, ведь его жена серьезно болела, а сам он был измотан и его здоровье тоже оставляло желать лучшего. Глеб тревожился, что после его смерти некому будет взяться за это дело и бескорыстно помогать и обеспечивать Андерсон.
Заботы подобного рода привели Боткина к доктору Джону Айкотту Мэнехену, личности хорошо известной и пользующейся всеобщей симпатией в Шарлотсвилле. Мэнехен, которого друзья звали Джеком, был сыном бывшего декана Университета Вирджинской школы преподавания и являлся обладателем многих ученых степеней этого учебного заведения, кроме того, он обладал любовью к истории, которую он преподавал в прошлом, и страстной любовью к генеалогии. Что еще более важно, Мэнехен располагал немалыми средствами, и, проникшись интересом к личности Андерсон, он согласился финансировать ее «посещение Америки на длительный период времени». Глеб как-то сказал о Мэнехене, что это «не человек, а небольшое торнадо», и Мэнехен своей эксцентричностю до какой-то степени напоминал Андерсон {18}. Он регулярно посылал ей письма, содержание которых даже тревожило ее – настолько полными энтузиазма и разнообразных идей были его беспорядочные послания. «Мистер Мэнехен, – доверительно сказала она в 1967 году Милюкову, – написал мне такое странное письмо, что я просто боюсь ехать в Америку» {19}. Прошел еще целый год, прежде чем Боткин наконец смог убедить Андерсон, что под опекой Мэнехена она будет в полной безопасности.
