Интимная обстановка. Ницше представляют Вагнеру, который тут же начинает изливать душу, с театральными жестами. Рассказывает, как дурно везде ставят его оперы, торжественно направляется к роялю, играет из «Майстерзингеров», при этом поет, имитируя все голоса, читает вслух главу из своей биографии, ту, где повествуется о раннем периоде его жизни, когда он еще был революционером и вынужден был бежать из Саксонии. После ужина Ницше, собравшись с духом, заводит разговор о Шопенгауэре.
«Шопенгауэр! Ну конечно же!» – восклицает Вагнер. Единственный философ, который вообще понял его музыку. И Ницше тает. Удивительно живой и страстный человек, очень быстро говорит, необыкновенно остроумен, весел и на прощанье с большой теплотой жмет ему руку. Заходите как-нибудь в гости, говорит пятидесятипятилетний двадцатичетырехлетнему. Это пропуск в большой свет, в высшее общество.
* * *
Два года спустя, уже став профессором, Ницше увидит, как празднуют дни рождения маэстро в Трибшене – будто на сцене театра. Бюст виновника торжества украшают венками из живых цветов, дети скачут по дому в костюмах Сенты и Изольды, Козима облачается в одеяние Зиглинды из «Валькирии», которая, усыпив нелюбимого супруга Хундинга снотворным зельем, в страстном порыве бросается в объятья брата-близнеца из рода Вельзунгов. Вагнер потрясен. И посреди этого помпезного действа – Ницше.
Но это будет потом, а поначалу он стесняется. Он вообще робок, даже боязлив в общении. Приехав однажды в Лозанну, он не смог найти кафедральный собор и очень сожалеет об этом. «Да, но почему же вы не спросили кого-нибудь из прохожих?» Коллега Пиккар обескуражен такой непрактичностью. «Знаете, надо мной бы посмеялись!» – отвечает Ницше чуть ли не сконфуженно.
Вот таков он. Боязлив в общении с людьми, но не в обращении со словами. Тут его отваге пределов нет. Пишет весной 1869 года в уже упомянутом письме Вагнеру, как он счастлив принадлежать к тем немногим, кто его действительно понял, кому суждено видеть свет и греться в его лучах, в то время как толпа стоит еще в холодном тумане и мерзнет.
Да, он, Ницше, намерен бороться за всемирное признание гения. После победы, однако, рассчитывает получить соизволение маэстро сидеть одесную от него. Иметь некое право на завоевание гения, так он это формулирует. Называет воинственный ученик в своем письме, разумеется, и те силы, что явно отвлекают от бога оперного искусства, – убожество политики, безобразие философии и настырность еврейства.
Антисемиту Вагнеру это, понятно, нравится. Как нравится и то, что Ницше ставит его вровень с Шопенгауэром. И он прав. Ведь именно Шопенгауэр сказал, что мировая воля находит абсолютное выражение в музыке.
Ницше становится отныне членом семьи, другом дома, который во главе с Вагнером напоминает зверинец. Профессор может бывать здесь, когда пожелает. А такое желание появляется часто. Они тогда гуляют вдоль озера, по Разбойничьей дороге, Козима – в розовом кашемировом платье и соломенной шляпе с широкими полями, Вагнер – в бархатном сюртуке, атласных штанах до колен, шелковых чулках и берете. И Ницше чувствует, что находится вблизи Божественного…
Лекции в Базеле у Ницше четыре раза в неделю. Уже в семь утра он стоит перед студентами и рассказывает им о греческих поэтах и философах-доплатониках, рассказывает, не испытывая ни малейшего вдохновения, глупым слушателям, которые, сетует он, всегда лишь записывают то, что он говорит.
Еще в феврале он написал другу, что сомневается в возможности стать когда-нибудь хорошим филологом и что Вагнеру его жизненное предназначение тоже видится в иной области. «Наука, искусство и философия столь тесно переплелись во мне, что в любом случае придется однажды породить кентавров».
Его первый большой труд выходит с наступлением 1872 года. И производит ошеломляющее впечатление. Но только на коллег. Молодой базельский филолог развенчивает философа из Афин. Сократа! Филолог ставит античность с ног на голову, толкуя ее по-новому. Ключевые фигуры – Аполлон и Дионис. Бог солнечного света, гармонии, духовной деятельности и искусств, бог исцеления. И бог виноделия, упоения, экстаза, восторженности, плодородия.
Аполлоническое и дионисическое. Дуэль рассудка с интуицией. И оба бога стремятся к победе. Философия власти, к которой позже придет Ницше, здесь еще только намечена. Сквозь спокойную ясность Аполлона прорывается необузданность Диониса. Она звучит в пении хора. Лирическом, чувственном, пьянящем. Такой она была, греческая трагедия, рожденная духом музыки.
Но потом в это мистически возвышенное действо вторглось слово – диалог, логический ум Сократа. Подлинное искусство превратилось, по глубокому убеждению Ницше, в изощренное, ненатуральное, рафинированное. Время сократического человека миновало: возложите на себя венки из плюща, возьмите тирсы в руки ваши и не удивляйтесь, если тигр и пантера, ласкаясь, прильнут к вашим коленям. Имейте только мужество стать теперь трагическими людьми: ибо вас ждет искупление.
Спасителем выступает, конечно, Вагнер, потому как только музыка, революционная музыка Вагнера – Ницше называет ее философией звука – способна оживить злодейски убитый Сократом миф.
* * *
Вагнер потрясен. Он любит пафос и сакрально-торжественный тон, который уже вскоре покажется Ницше слащавым и вызывающим чувство неловкости. Итак, Вагнер в восторге. «Я не читал ничего более прекрасного, чем ваша книга! Она великолепна!..» Вот если бы Ницше соблаговолил заглянуть на часок-другой в Трибшен, то выход в свет его творения можно было бы отметить по-дионисийски.
Но у Ницше не то настроение. Снова приближается Рождество. А ему неможется. Он принимает лекарства. Питается диетическим супом и хлебом из пшеничной муки грубого помола. А главное – ждет реакции, откликов на свое сочинение. Однако их нет. И это при том, что он сперва разрушил, а затем заново создал целый мир. Кроме немногих коллег, его книга никого не волнует. Радуются только Вагнеры, раздают ее всем друзьям.
Отчего никто не откликается на книгу – не хвалит, не разносит? Ницше полагает, что посеял бурю, а пожинает штиль. Что филологам до Диониса? Они верят в Сократа, в человеческий разум, а не в мир как волю к игрищам и потехам.
Неужели у этого человека нет иных забот? Германия восстала ото сна! Прусский король Вильгельм провозглашен в Версале германским императором. Это сделал Бисмарк. Страна набирает силу, расправляет плечи. Все бурно идет в рост, становится краше.
А кто окопался в рейхстаге между правыми и левыми, образовав вторую по численности фракцию? Истовые, надменные католики, некие индивиды с негерманской внешностью, космополиты-апатриды. С центром надо бороться. Как и с евреями, которые везде и всюду впереди.
В новой, великой Германии первым хочет быть Вагнер. В апреле 1872 года он переезжает в Байройт. Возвращается домой – в рейх. Идеальное общество, по Вагнеру, состоит из императоров и королей, правых интеллектуалов и ярых антисемитов. Это лощеная элита, деспоты и парвеню, не терпящие иностранных слов, дышащие патриотическим фимиамом и преклоняющиеся перед Зигфридом, германским героем, глядя на которого должен выздороветь хворый мир.
