Браслеты, молнии, холодное «шардоне»
Галеристка, Милена по имени, являла собою тип женщины-мальчика, с короткой стрижкой уже, наверное, крашенных, очень черных волос, причем стрижкой такой, какую видывал я у моих студенток в университете, когда бо́льшая часть этих волос оказывается на одной стороне головы, свисая рыхлыми космами, на другой же остается лишь легкая, почти прозрачная поросль; в дополнение к этой безумной стрижке одета была во все черное, кожаное: в кожаную, всю в молниях, курточку, под которой, когда она сняла ее, обнаружилась еще одна курточка, тоже вся в молниях. Сапожки были высокие, брючки узенькие, кожаные и черные, под стать всему остальному. Худенькая и маленькая была она, как француженка; так что я и не удивился, когда перешла она с немецкого на французский, объявив, что ей это проще; у Тины, я видел, не было сил ни для немецкой, ни для французской беседы; все-таки они долго говорили о пражской выставке, обсуждали подробности. Мы обнаружили с ней общих знакомых, в том числе русских, работающих на радио «Свобода», которое, как известно читателю, в девяностые годы переехало в Прагу из Мюнхена. Покуда не переехало, я с ним еще сотрудничал, потом перестал, к сожалению, сотрудничать. Лоренцо (он же Луиджи) с прежним испугом, мне помнится, заглянул в Тинино лицо, принимая заказ; затем пустился обхаживать роскошную, блестящую, красную, со множеством колес, колесиков, рычагов и рычажочков машину, предназначенную для нарезания пармской ветчины («Порше», видимо, среди ветчинных машин, «Мазератти» среди салорежущих аппаратов), машину, распоряжаться которой он никогда не доверял подчиненным ему недотепам, всякий раз сам и лично, с неизменным, на лице его лоснившимся наслаждением отрезая от громадной, не уменьшавшийся, что бы с ней ни проделывали, свиной ноги, покрытой жиром и корочкой, тонкие нежные ломтики. Все было черное на галеристке Милене – только сумка была ярко-красная (красней и ярче ветчинного «Мазератти»), с длинными ручками и золотыми застежками: зримое проявление иронии. Из нее-то, постукивая бесчисленными браслетами на обоих запястьях, извлекла она с улыбкою фокусника, достающего из кармана собаку и граммофон, огромный альбом фотографий, непонятно каким образом в этой сумке до тех пор помещавшийся; альбом, он же сборник статей (на чешском), недавно изданный ею, Миленой, и привезенный Тине в подарок; посвященный великому (наверное, этот эпитет здесь уместен) чешскому фотографу Франтишеку Дртиколу, о котором Тина знала если не все, то почти все (из того немногого, что известно о нем), о котором, к стыду своему, я до этого вечера никогда и не слыхивал. Тина историю фотографии знает в лицах и анекдотах. Так же сухо и лихо стучали Миленины серебряные, из тончайшей паутинки, браслеты, когда приступила она к тигровым креветкам, которые ей подал Луиджи, к холодному «шардоне», к которому оказалась очень неравнодушна; втайне посмеивалась она, мне казалось, над этим стуком браслетов, над всем своим обликом.
Франтишек Дртикол, герой ар-деко
Франтишек Дртикол, узнал я от охотно болтавшей, к холодному «шардоне» очень неравнодушной Милены, родился в 1883-м и умер в 1961 году; историки фотографии считают его выдающимся представителем ар-деко в этом виде искусства. L‘art déco, Дртикол… Я сказал, я помню, что сама (столь выразительная в своем неблагозвучии, вы уж простите) фамилия Дртикол являет собой почти полную анаграмму слов l‘art déco, так что он ни к какому другому течению принадлежать, наверное, и не мог – имя предсказывает судьбу. Милена долго смеялась в ответ, стуча своими браслетами, я же думал о том, как бы произносил это имя – Франтишек Дртикол, – как разгрызал бы этот грильяж, этими р громыхал бы Ген-наадий, в том прошлом, которое накануне ночью воскресло для меня и во мне. О принадлежности или не-принадлежности Дртикола к ар-деко можно спорить, но дело не в этом, говорила Милена, покуда я рассматривал фотографии, заинтересовавшие меня сразу, с первого на них взгляда, в особенности и со взгляда самого первого – фотографии обнаженной женской натуры (выразимся официально…), которыми и знаменит он тоже, наверно, в особенности. Не ими одними (говорила Милена). Дртикол был не только фотографом, не только художником: он занимался йогой, даосизмом, буддизмом, еще какими-то (она, Милена, очень плохо разбирается во всем этом, говорила Милена) экзотически-эзотерическими учениями, даже переводил на чешский, чуть ли не первым, разнообразных, очень восточных (она только не помнит, каких именно) мудрецов и философов. Не просто занимался он всем этим, но в какой-то уже относительно поздний момент жизни, в середине тридцатых, продал свое пражское ателье, фотографию забросил, посвятил себя мистическим опытам, а после войны сделался убежденным коммунистом, даже, ненадолго, коммунистическим функционером, вторым секретарем райкома или чем-то вроде этого, при том, что новая власть, установившаяся в Чехословакии, запрещала упоминать о нем в прессе, о выставках тем более речи не было; а все-таки он стал (и судя по всему, что мы знаем, вполне искренним) приверженцем коммунизма, каковые коммунистические убеждения и увлечения не мешали ему оставаться буддистом, йогом, даосом. Как все это уживалось в одном человеке? – вот вопрос, вот загадка. И вот, во всяком случае, фотографии, на которых Дртикол сам себя запечатлел медитирующим (говорила Милена, отбирая у меня альбом, листая его, стараясь не угодить им в тарелку). На той, которую она показала мне, даос и йог сидит совершенно голый, немолодой, белотелый, светловолосый, довольно плотный, в позе, которую я определил бы как полулотос, с руками, сложенными в подобие дзенской мудры, и с этим опущенным, повернутым внутрь взглядом, столь мне памятным и знакомым. Под конец, похоже, снимать ему уже не хотелось, хотелось только полировать свое внутреннее зеркало, подставку этого зеркала; хотя и он знал, наверное, что нет ни зеркала, ни подставки, ни пыли… У Дртикола, говорила Милена, есть и «просто» фотографии (поставим тут самые жирные кавычки, какие только найдем), портреты, например, разнообразных знаменитостей, местных или приезжих (из альбома глянул на меня потрясающий портрет Поля Валери, сделанный в Праге в 1920 году, раньше мною не виденный; едва ли не лучший фотографический портрет когда-то в юности столь любимого мною автора; а всегда волнуют нас встречи с былыми кумирами), или портреты еще более разнообразных не-знаменитостей, но сам Дртикол всего более знаменит, действительно, своей эзотерическою эротикой, или своей эротической эзотерикой, с удовольствием и по-французски говорила Милена, а уж ее, Милену, совершенно, она вынуждена признаться, равнодушную ко всем этим даосизмам, буддизмам, в самую первую очередь интересуют именно дртиколовские ню (которые, похоже, и меня интересуют в первую очередь), эти помещенные в абстрактное и студийное пространство фигуры, весьма часто, вот, вот и вот, предстающие в окружении неких геометрических элементов, треугольников и кругов или волнистых линий, или объемных, тоже абстрактных конструкций, трапеций. Это были, почти на всех фотографиях, модели одного и того же типа: худые и очень худые, похожие на подростков женщины с несбритыми, по моде того времени, волосами в тайных местах, – хорошо видно, как волнуют его эти волосы, в самом деле прекрасные и густые у его моделей, среди коих одна, на нескольких фотографиях появляющаяся в декоративно-драматических позах, с заломанными, заведенными за спину или еще куда-нибудь запрокинутыми руками, и в освещении тоже драматическом (с трагическими тенями вокруг), показалась мне похожей на Милену, сидевшую рядом со мною, даже очень (если отвлечься, я думал, от Миленина прикольно-панкового современного облика) похожей на сидевшую со мной рядом, попивавшую «шардоне» и тоже, наверное, сознававшую свое сходство с безымянной моделью (даже, возможно, заметившую, что я это сходство заметил) Милену, – так сильно, если еще внимательнее присмотреться, похожей, как если бы просто перевоплотилась она (что было бы, наверное, вполне в духе нам неведомых эзотерических учений, соблазнявших самого Дртикола) в эту Милену, глядя теперь на которую я, не без влияния выпитого мною «кьянти», не мог не спросить себя (ее саму спросить, понятно, не мог), побриты ли у нее подмышки, сбриты ли прочие волшебные волосы… Вряд ли она угадала мою мысль; молчащая Тина, с которой некогда и не однажды (разглядывая ее собственные, на дртиколовские столь непохожие ню) обсуждали мы эту волнующую тему сбритых и несбритых волос, как раз догадалась, наверное, о чем я думаю; потянула к себе альбом, тоже и в свою очередь стараясь не угодить им в тарелки, не опрокинуть стаканы; усмехнулась своей всепонимающей, всепрощающей короткой усмешкой, на мгновение забывая, может быть, другие, горькие, мысли, сравнивая фотографии с новым воплощением модели… В конце своего пути, рассказывала воплотившаяся модель, Дртикол делал уже, в сущности, не фотографии, но своего рода коллажи, используя, судя по всему, просто вырезанные из картона фигурки – для нас, с нашими компьютерами, нашими фотошопами, техника вполне примитивная, – в освещении все более фантастическом, соединяя или не соединяя их с изображениями излюбленной им обнаженной натуры. Это некие духовные сущности, астральные и световые тела. Можно сказать, что Дртикол уходит все дальше от того, что мы зовем реальностью: сначала уходит от нее в своих работах, потом в жизни, в конце концов отказываясь и от самих работ, самой фотографии, теряясь, вероятно, в каких-то внутренних, потаенных, нам, простым смертным, недоступных пространствах.
