Мне кажется, в тот момент я ощутила головокружение, но не могла бы точно сказать, было оно вызвано удовольствием или испугом.
Такое случилось не впервые.
Да, я видела оба фильма, и по глубоко личным причинам они составляли часть моего собственного пантеона. То, что Л. заговорила со мной именно об этих двух фильмах, оставшихся скорее доступными меньшинству, то, что она их объединила, было тревожным, просто ошеломляющим совпадением, до такой степени, что мне даже пришло в голову, что она читала или слышала где-то драгоценное воспоминание, которое я сохранила о них. Но у нас не было никаких общих знакомых, и я не помню, чтобы когда-нибудь упоминала о них в прессе.
Да, я тоже часто спрашивала себя: как действуют люди? По правде говоря, если эти вопросы изменились, они все же не прекратились: как действуют люди, чтобы писать книги, любить, мгновенно засыпать, разнообразить меню своих детей, давать им взрослеть, отпускать их, не цепляясь, раз в год ходить к дантисту, заниматься спортом, хранить верность, не начинать снова курить, читать книги + комиксы + иллюстрированные журналы + ежедневную газету, не быть совершенно отсталыми в музыке, научиться правильно дышать, не загорать без защитного крема, ходить за покупками раз в неделю и ничего не забывать?
На сей раз я должна была разобраться. Я посмотрела Л. прямо в глаза и спросила, почему она рассказала мне про эти фильмы. Я о них упоминала? Она казалась удивленной. Она рассказала о них потому, что они на нее повлияли. А еще потому, что, по правде говоря, она все еще ставит перед собой эти вопросы. Вот и все. Вот почему она об этом думает.
Мы в молчании отправились дальше.
Испытывала ли она тоже это постоянное сомнение в своей манере – то нерешительной, то несдержанной – двигаться в мире? Этот страх не попасть в темп, в правильную тональность? Это чувство, что принимаешь все слишком близко к сердцу, не умеешь держать собственную дистанцию безопасности.
Или же Л. приняла на себя мою обеспокоенность, как надела бы маскарадный костюм, чтобы предстать передо мной в виде зеркала, в котором я могла бы узнать себя?
Задавая себе эти вопросы, я каждый раз в конце концов убеждала себя в том, что у меня нет никакой причины сомневаться в подобном сходстве между нами и отказываться от поддержки, которую оно мне обеспечивало.
Л. наблюдала за другими.
На улице, в парках, в метро.
Л. без колебаний бралась за изучение самой себя и наслаждалась этим с восхищавшей меня остротой.
Л. недостаточно было формулировать вопросы, она предлагала ответы.
У Л. не было недостатка в самоиронии.
У Л. на все имелись свои теории: соответствие между одеждой и возрастом, скорое возрождение прессы, возвращение забытых овощей, наилучший способ остановить икоту, телепатия, коррекция цвета лица, наступление домашних роботов, эволюция языка и роль словарей, влияние сайтов знакомств на любовные отношения.
Однажды утром, собираясь выйти из дома, я услышала по радио голос Жиля Делеза
[11]. Здесь я воспроизвожу фразы, которые записала по памяти через несколько секунд после передачи этого звукового архива:
«Если ты не улавливаешь сумасшедшинку человека, ты не можешь любить его. Если ты не улавливаешь точку безумия, ты проходишь мимо. Точка безумия человека – это источник его очарования».
Я тотчас подумала об Л.
Я подумала, что Л. уловила точку моего безумия, а я – ее.
Кстати, возможно, наша встреча, любовная или дружеская, была встречей двух безумий, которые узнали друг друга и увлеклись.
* * *
В те дни, когда она была уверена, что не встретится с Франсуа, Л. приходила ко мне поужинать или выпить чаю.
Продолжалась осень, и поскольку я по-прежнему не писала, то наслаждалась жизнью. Я прекратила в определенное время приковывать себя к компьютеру, я объявила что-то вроде перемирия, передышки, чтобы повстречаться с другой книгой, дать себе определиться. Я часто думала над словами, прочитанными мной сама не помню где: «Истории залегают в земле, как ископаемые. Они – реликты предшествующего мира. И работа писателя состоит в том, чтобы при помощи инструментов из своего ящика с предосторожностью высвободить и вытащить их, постаравшись не повредить».
Вот почему я ходила, глядя себе под ноги, выискивая в щелях между плитами кусочек камня, который дал бы мне силы копать.
С наступлением зимы мне стало трудно приближаться к клавиатуре.
Не только открывать Word, но и отвечать на электронные письма, писать их. Не могу точно вспомнить, когда именно я, усевшись перед компьютером, впервые почувствовала этот чудовищный ожог пищевода. Знаю только, что это стало повторяться, все сильнее и сильнее: выброс кислоты, от которого у меня перехватывало дыхание.
Я купила в аптеке лекарство, создающее защитную пленку в желудке.
Чтобы продолжать пользоваться компьютером, мне пришлось хитрить со своим телом, самым четким образом давать ему понять, что я ничего не собираюсь делать, ничего, что хотя бы отдаленно имело связь с писательством. Я принимала беспечную, временную позу, не наводила курсор на расположенную в нижней части экрана иконку Word. Только эти уловки позволяли мне находиться перед компьютером.
К счастью, существовали записные книжки. Записные книжки, где я продолжала делать пометы и собирать слова, крошечные начала, клочки вырванных у молчания фраз, силуэты, обрисованные в общих чертах. Записные книжки находились у меня в сумке. Вот мысль, за которую я уцепилась: ископаемое взято в страницы, в волокно бумаги, ископаемое ждет своего часа. Название, ассоциация, какие-то заметки, сделанные по живому, которые в нужный момент придадут всему смысл и поддержат меня своим отголоском. Рудник, клад, где мне стоит только копнуть, когда я буду готова. Вот что я объяснила Л., когда она как-то поинтересовалась, над чем я работаю.
Я была с ней в тот день, когда в метро кто-то залез в мою сумку. Не помню, по какой причине мы в час пик оказались на четвертой линии, и не нахожу никаких следов. Нас прижала друг к другу, поглотила плотная масса человеческих тел, нас вместе с вагоном раскачивало из стороны в сторону, то притискивая друг к другу, то отдаляя. На пересадке мы расстались, я перешла на третью линию, тоже переполненную, чтобы ехать домой. Только позже, уже вечером, ища пачку носовых платков, я заметила, что мою сумку сверху донизу вспороли лезвием. Я тотчас подумала про записные книжки. Их не было. Исчез также кошелек с кредитными картами, наличными и документами. Кто-то взял все (обложки записных книжек могли показаться длинным бумажником для денег и кредитных карт), или он взял только деньги, а записные книжки выпали потом в образовавшуюся дыру. Я перерыла сумку, десятки раз обшарила рукой все уголки, в бессмысленном, отчаянном порыве твердила себе: не может быть, не может быть. А потом принялась плакать.
