Читатель, очевидно, помнит целую серию тягчайших военных неудач, последовавших одна за другой в 218, 217 и 216 годах, когда армией командовали консулы-плебеи: Семпроний Лонг, мечтавший завершить свой консулат яркой победой, был наголову разбит при Требии; Фламиний, от нетерпения утративший осторожность, попал в ловушку и погиб в битве при Тразименском озере; наконец, Варрон, вознамерившийся бросить вызов судьбе, стал главным виновником разгрома при Каннах. Если отвлечься от некоторых частных особенностей, то мы увидим, что все трое пали жертвой собственного, если можно так выразиться, не в меру рыцарского отношения к войне, не говоря уже о том, что все трое вынуждены были считаться с иррациональным влиянием религии, навязывавшей им свои ритуальные требования (так, с марта по октябрь длился «благой сезон», начинавшийся и завершавшийся обрядами очищения), и, наконец, все трое не смогли побороть в себе искушения приурочить решающую битву, в которой надеялись покрыть себя славой, к окончанию годичного срока своих полномочий. Кроме перечисленных препятствий необходимо упомянуть еще и строгое правило коллегиального руководства армией с ежедневным чередованием фасций, которое, если вспомнить, и стало одной из главных причин каннской катастрофы. Впрочем, Рим очень быстро извлек урок из допущенных ошибок, во всяком случае, из наиболее грубых. Первым шагом стало обеспечение единства командования воюющими армиями и преемственности проводимой стратегии. Иногда для достижения этой цели высшие военачальники избирались консулами по нескольку раз подряд, иногда оставались во главе армии в ранге проконсула и пропретора. И хотя «несменяемость» консулов применялась лишь как крайняя мера — пример Кв. Фабия Максима остается исключительным, поскольку пять его консулатов растянулись на четверть века, — больше всего личной выгоды извлекли из этого обстоятельства два выдающихся выходца из плебеев: Кв. Фульвий Флакк и М. Клавдий Марцелл, соответственно четыре и пять раз занимавшие высший государственный пост, причем каждым повторным избранием оба были обязаны своему военному таланту. Аналогичную, хотя и менее наглядно выраженную политическую роль играл механизм продления полномочий главнокомандующего через институт проконсульства. Сочетание обоих методов привело, в частности, к тому, что Марцелл, впервые обративший на себя внимание в 222 году, в ходе победоносной кампании в Цизальпинской Галлии, практически без перерыва возглавлял армию с 216 года и до самой своей смерти, последовавшей в 208 году. Случай Марцелла можно, пожалуй, считать едва ли не самым ярким примером блестящей военной карьеры в римском обществе той поры. Еще легче удерживались на высших командных постах представители патрицианского сословия, особенно те, кому выпало служить в заморских владениях. Вспомним Публия и Гнея Сципионов, бессменно командовавших войсками во время войны в Испании, с 218 по 211 год. Да и сам Сципион Африканский, получивший полномочия проконсула Испании в 210 году, исполнял свои обязанности до 206 года, затем, в 205 году, был избран консулом, а когда истек годичный срок консульских полномочий, снова сделался проконсулом, сначала в Сицилии, а затем в Африке. Таким образом, на протяжении доброго десятка лет он единолично владел всей полнотой военной и гражданской власти. В свою очередь, патриций П. Сульпиций Гальба, консул 211 года, начавший свою карьеру в Македонии, продолжал руководить военными операциями против Филиппа V вплоть до 206 года. Патриций Т. Квинктий Фламинин также последовательно занимался проблемой Греции начиная с 198 года, когда добился консульства, до 183 года, когда для встречи с Прусием совершил поездку в Вифинию, столь заметно подмочившую его репутацию. Разумеется, исключительная полнота власти, которую получали в свои руки все эти деятели, вступала в противоречие с фундаментальным догматом непрерывной сменяемости верховных правителей, принципиально важным для строя Римской республики, и несла в себе зародыш «монархистских» поползновений, обретших плоть и кровь в эпоху Суллы (P. Grimal, 1975, pp. 171–172).
Выше мы уже показали, что война против Филиппа V, начатая в 200 году, знаменовала собой акт зарождения римского империализма. Действительно, царь Македонии ничем не угрожал Риму, да и в Греции никто не помышлял об ущемлении римских интересов. С другой стороны, Рим вряд ли решился бы схлестнуться с Филиппом, если бы не успел к тому времени избавиться от угрозы, исходящей от Ганнибала, и, завладев Испанией, приступить к строительству своей средиземноморской империи. Тит Ливий (XXXII, 27, 6) отмечает «расширение империи»: впервые в истории Рима на выборах 197 года обсуждались кандидатуры сразу шести преторов. Накануне завершения Первой Пунической войны вполне хватало двух; несколько лет спустя понадобились еще двое: один для управления Сицилией, второй — Сардинией. Теперь же возникла необходимость в еще двух наместниках, отправившихся соответственно в «ближнюю» и «дальнюю» Испанию. Однако в Риме сменилось еще три поколения, прежде чем в 120 году до н. э. с образованием новой провинции — Нарбоннской Галлии (современным французским Провансом), этим «мостиком», связавшим Северную Италию с Иберийским полуостровом, — Римская империя окончательно превратилась в нечто большее, нежели простое наследство распавшейся Карфагенской империи. Но исходной точкой неостановимого отныне процесса завоевания Римом всего западного мира, сопровождавшегося установлением его политического господства, в результате чего Рим по отношению к Западу стал тем же, чем была Греция по отношению к эллинистическому Востоку, послужили именно события, последовавшие за окончанием Второй Пунической войны. В эти же годы свершился и поворот в римском национальном самосознании, протекавший одновременно с территориальным расширением государства. В прологе, написанном в 185 году неким театральным деятелем к пьесе Плавта «Казина», область Апулии названа «нашей землей» и противопоставлена двум другим культурнополитическим целостностям, выделяемым на фоне остального, «варварского», мира — Карфагену и Греции. Это один из первых примеров проявления «италийского» национализма, выковавшегося за 15 лет суровой борьбы и жестоких битв, охвативших весь полуостров от долины По до Бруттия, особенно в районе Апулии, ставшей основным театром военных действий. Если же от сферы политики обратиться к вопросам культурного развития, то можно, не рискуя впасть в грех упрощения, утверждать, что победа над Ганнибалом и его италийскими союзниками, носителями эллинистической культуры (например, Сиракузами или Тарентом), спасла Италию, уже римскую, но еще целиком находившуюся под влиянием греческой культуры, когда и в дипломатии, и в торговле, и, само собою разумеется, в литературе безраздельно властвовал греческий язык, от превращения в очередную эллинистическую провинцию. Военно-политическое превосходство, утвердившееся в ходе борьбы с Карфагеном, способствовало вытеснению греческого языка в пользу латыни — на самом деле всего лишь одного из множества диалектов, даже не самого распространенного на италийских просторах. Особенно наглядным тому примером служит судьба Энния. Он родился в 239 году близ Тарента, в краю, населенном осками, говорившими по-гречески. Пора его зрелости совпала по времени с разгаром войны римлян против Ганнибала, и разве не показательно, что вскоре Энний стал первым «законодателем» латинской поэзии и официальным певцом римского величия? Ведь в литературе римская самобытность, наследниками которой мы являемся, начинается именно с «Анналов» Энния.
