Процессия карнавальных бомжей, добравшись до конца провода, передним своим концом утекала, блистая и переливаясь, в пробитое шлямбуром отверстие в стене трансформаторной будки. Дыра эта, куда выходил электропровод, ярко светилась солнечным сиянием. Там, за стеной трансформаторной будки, яростно бушевал солнечный мир. И туда выпархивали, радужно искря крылами, маленькие бомжи в своих грязненьких одеждах, — но с крылами в бриллиантовой игре света!
— Мама! Я тоже хочу с ними! — закричал я. — Помоги!
— Ну так лети! Чего медлишь? — ответила моя матушка, глядя на меня сияющими силою Энергии Ла глазами. — Лети! Крылья при тебе!
Глава 15
Размером с муравья шестикрылые, четырехкрылые, двукрылые посмертные бомжи разлетались во все стороны, словно распрыскиваясь из круглой дыры, откуда выходил электрический провод и тянулся куда-то в глубину леса вверх, словно уходил прямо в Небеса. Эти крохотные бомжи, не ужившись в законно выделенном им христианском раю, снова сбежали на землю, в жизнь, чтобы страдать.
Один из них, Александр Пушкин, сказал весьма недвусмысленно: хочу я жить, чтоб мыслить и страдать. И так как между мною и Александром ничего не было, никаких препятствий и разногласий, я тотчас полетел рядом с ним, соглашаясь и страдать, и мыслить на пару с ним.
— Но на этот раз, — сказал он, обернув ко мне фантастически безобразное, неузнаваемое, опухшее, отекшее, грязное бомжовое лицо, — я хотел бы мыслить и страдать не на русском.
— Как это, Александр Сергеевич? — полюбопытствовал я.
— По-эфиопски!
— Отчего же так?
— Шестистопный ямб мне надоел, онегинская строфа также — все это было слишком хорошо и старательно выписано… И для чего было все это делать, Аким? Неужели для того, чтобы меня застрелили, как собаку? А потом говорили бы: Пушкин — это наше все. Нет, друг мой милый, друг любезный, — я сразу же захотел мыслить и страдать по-эфиопски, как только пуля обожгла мне живот и зашипела в кишках. Я понял, что это шипели русские слова, в использовании коих я дошел до высшего совершенства. Ну и понятно теперь — умирая, я захотел добраться до эфиопских слов, оставив русские.
— У вас, Александр Сергеевич, сейчас невероятно страшное лицо. Словно насмерть отравились русским словом.
— Разве? А я подумал, взглянув на вас, точно такими же русскими словами. И все же — если мы с вами, Акимчик, от русских слов перейдем на эфиопскую речь, — физиономии наши бомжовые не будут столь плачевными?
— Сомнительно, Александр Сергеевич. При чем тут слова, русские или эфиопские, если бомжами были те души на земле, которые страдали больше всех? От страданий и опухали физиономии. От дикой боли и одиночества в толпе бомжи и приходили к осознанию, что они — инопланетяне. У землян к ним была какая-то патологическая ненависть! Космофобия.
— Это потому, Аким, что земляне полагали, будто инопланетяне — это пришельцы с других планет. Которые хотят тайно понаблюдать за ними, затем всех поработить, а Землю нашу чудесную занять под свои нужды.
— Но если не так обстояло дело, то как, Александр Сергеевич?
— После смерти я узнал, что эфиопские маги, коих потомком я являлся, отослали мою душу туда, откуда я выпал на земную поверхность. Вам бы хотелось узнать куда?
— Извините, Александр Сергеевич, но если это тайна эфиопских магов, то….
— Ах, не в тайне дело, голубчик мой! Дело, как говорится, в шляпе. Вернее, в том предмете, что накрывает шляпа. В голове человеческой никак не уместится, что эта его голова и породила все — и Бога, и Вселенную, и саму эту породившую ее шляпу, то бишь голову.
— То есть вы сами породили для себя все счастье ваше и все несчастья, Александр Сергеевич?
— Я уже вам сказал, что все дело в шляпе. Но если без шуток, то эфиопские маги, мои прямые предки по материнской линии, умели вызывать на себя Энергию Ла.
— Она светилась в глазах моей матери!
— Она светилась в глазах многих матерей, даже у львиц, усталых от убийства. Я выпал на землю, по воле эфиопских колдунов, непосредственно из вселенной Ла.
— И где же она, Александр Сергеевич?
— А мы внутри нее.
— …?
— Вселенная Ла — другая вселенная, отличается от этой, но Ла объемлет ее. Поэтому, совершив все свои звездные злодейства и галактические неистовства, наша вселенная успокоилась в лоне Ла, и, пройдя через тишину беременности, родилась новая вселенная, которая называется Ла Лиерея, то есть Любовь Света.
— В этой вселенной скрепляющим законом является не беспощадная сила гравитации, а притягательная энергия Любви! — в мгновенном озарении подхватил и продолжил я слова Пушкина, тем самым вновь убедился, что между мною и Александром нет ни разницы, ни пространства, ни крика, ни писка, ни котильона, ни картеля.
И вдруг заметил, что мы — два бомжа в Москве, уже вполне обычных человеческих размеров, и только за спинами у нас покачивались белоснежные крылья херувимов.
Мы у метро «Краснопресненская», поздняя осень. Небольшой скверик возле круглой ротонды здания метро с революционным названием. У входа стоял здоровенный бронзовый пролетарий по имени Петр Водомуж, и он враждебно наблюдал за нами, А. С. Пушкиным и мной, ибо мы были еще ниже по классовой принадлежности, чем сам Петр Водомуж. Петр был пролетарием, а мы с другом Пушкиным — люмпен-пролетариями, без определенного места жительства (бомж), поэтому бронзовый Водомуж с классовой нетерпимостью скосил на нас свои бронзовые яростные глаза.
Пора было нам с Пушкиным устраиваться где-нибудь на ночлег, ибо, как он сказал: осенняя пора, и октябрь уж наступил, очей очарованье и т. д., но в скверике у станции метро «Краснопресненская» очам нашим очаровываться было западло, ибо в это вечернее время отдаленные седой зимы угрозы согнали к зданию метростанции человек сто фантастически грязного народу инопланетного обличья. Мы с Пушкиным, оба такие же грязные оборванцы, отличались от других лишь тем, что у нас за плечами мотались белоснежные крылья, — у А. С. Пушкина те, что забрал он у своего Пегаса, а мои крылышки мне обеспечила моя добрая матушка Александра Владимировна силою всемогущей Энергии Ла.
Ибо Любовь все породила: и звезды небесные, и букашек земных, и гадов подводных, и человечков надменных, мнящих себя царями природы. Бомжи устраивались по-царски на ночь рядом с куртинами бульварного кустарника, подкладывая под себя на землю куски картона от коробок со съестными продуктами, что были проданы в киосках и ларьках возле метростанции. Никто из этого единоликого, похожего на монголов, бродяжьего народа ни с кем не общался и не разговаривал, каждый сражался с судьбой врукопашную один на один. И только мы с А. С Пушкиным, который тоже был с опухшим, черным, узкоглазым лицом азиата, укладывались на свои картонные подстилки и вполне непринужденно и дружелюбно разговаривали.
— Сможет ли Энергия Ла уберечь нас в эту ночь, Александр Сергеевич? — спрашивал я у кудрявого маленького бомжа, который, сидя по-турецки, с ожесточением вычесывал из своих кудрей растопыренною пятерней сухие листочки и всякий мусор. — Ночь обещает быть морозной!
