— Смотритель! — позвала Пони, чувствуя, что он где-то рядом.
Ответа не было. Тогда она достала подаренный Браумином мешочек с самоцветами и нащупала там алмаз безупречной огранки. Пони вновь окликнула Смотрителя и ярким лучом осветила все вокруг.
— Эй! — прокричал кентавр откуда-то сбоку, из-за кустов. — Ну зачем так слепить мне глаза?
Пони внимательно посмотрела туда, откуда донесся его голос, и вскоре ей удалось заметить силуэт кентавра, почти сливающийся с тенью кустов.
Пони улыбнулась, ослабила свет и направилась к Смотрителю. Но с каждым ее шагом кентавр отходил назад. Прежде с ним такого никогда не бывало. Почему он так странно ведет себя?
— Что случилось? — спросила Пони, поворачиваясь, чтобы получше разглядеть своего друга.
— Держаться в двадцати шагах, таково правило, — ответил кентавр. — Я говорю про наши двадцать шагов, а не про ваши детские шажки.
Ответ ошеломил Пони. Она все поняла.
— Чума, — бесстрастно произнесла она.
— Я слышал, на юге она бушует вовсю, — поддакнул Смотритель.
— Палмарис она захлестнула полностью, — согласно кивнула Пони. — Да и Урсал, судя по всему, тоже.
— Мрачные денечки, — отозвался кентавр. — И нет такой горы Аида, где можно было бы взорвать чуму.
Пони вновь усилила свет. Ей хотелось получше рассмотреть своего друга: вдруг чума коснулась и его?
— Меня чума пока не поцеловала, — уверил ее догадавшийся Смотритель.
— А она вообще опасна для кентавров? — спросила Пони.
— Еще как опасна! — ответил Смотритель. — В позапрошлый свой набег она скосила почти всех кентавров. Тогда и установили правило: двадцать шагов и ни на дюйм ближе.
— От того, кто болен, так надо понимать?
— От всех, — твердым голосом возразил кентавр. — Кроме, само собой, лошадей. Они не болеют чумой и не передают ее другим.
— Но если кто-то вполне здоров… — начала Пони.
— А ты можешь ручаться? — усмехнулся кентавр. — Пока чума в тебе не проклюнулась, никогда не знаешь наверняка.
Пони замолчала, обдумывая услышанное. Потом спросила:
— Говоришь, по вашему правилу, нужно держаться на расстоянии двадцати ваших шагов от всех? И от меня тоже?
— Как установлено, так и должно быть, — ответил кентавр.
— Ты, никак, стал членом церкви Абеля? — язвительно спросила Пони. — Они позакрывали свои ворота и попрятались в монастырях, спокойно наблюдая, как вокруг умирают люди.
— И если кто-то из них заболеет сам, его тоже вышвырнут за ворота, — добавил кентавр.
— Непременно, — согласилась Пони. — Трусы они все!
— Ошибаешься!
Смотритель и раньше отличался прямотой суждений, но сейчас его ответ буквально поразил Пони, настолько жестко и безапелляционно было произнесено это слово.
— Ты называешь их трусами, а я так думаю, мудро они поступают, — продолжал Смотритель. — Подумай, чем они помогут? Выйдут за ворота и перемрут сами? Будут оплакивать больных, пока чума не проест им кишки?
— Они могли бы попытаться сделать хоть что-то, — упиралась Пони. — Хоть что-то! Кто дал им право прятаться?
— По-моему, это не право, это понимание ответственности, — ответил кентавр. — Ты, девонька, не все знаешь. У вас, людей, короткая память. Мало им страданий от самой чумы. Люди безумеют, поднимают бунты и идут убивать друг друга.
Пони смотрела на него, не зная, что сказать.
— Ну, откроют твои приятели ворота монастырей. Половина монахов перемрут от чумы и другим не помогут, — рассуждал Смотритель. — А другую половину, скорее всего, угробят сами люди. Им не впервой во всем винить монахов! Так уже бывало и снова будет! Скажут, что монахи — первые из виноватых. Сожгут их монастыри, и самих сожгут или перевешают, можешь быть уверена. Люди знают: раз пришла чума, значит, Бог отвернулся от них. А монахи-то, по их разумению, умеют говорить с Богом. Значит, виноваты: плохо говорили.
Пони даже пошатнулась. Только сейчас она поняла, что никогда не задумывалась о подобных вещах. Она ненавидела путь, избранный Браумином и его церковью. Получается, что их кажущаяся трусость продиктована житейской логикой и необходимостью?
Пони вдруг стало очень одиноко в этом большом и опасном мире. В мире, который стал неподвластен ни ее действиям, ни ее пониманию. Она горестно посмотрела на Смотрителя, держащегося от нее теперь на расстоянии двадцати больших шагов.
— Сыграй мне, — едва слышно попросила она.
— Вот это я могу, — согласился кентавр и заиграл.
В его негромкой проникновенной мелодии Пони слышался плач.
Браумин услышал раскаты грома и удивился. За окошком синело небо, светило солнце. Потом он начал догадываться, откуда этот звук, и как раз в это время из коридора послышались взволнованные крики кого-то из братьев.
Браумин выбежал навстречу, едва не столкнувшись с кричавшим.
— Беспорядки на улицах! — кричал молодой монах. — Жители напали на неизвестных монахов! Все они движутся сюда! Готовьтесь к обороне!
Браумин оттолкнул перепуганного монаха и побежал по монастырским коридорам, спустился вниз, пересек внутренний двор и добрался до фасадной стены. На ней уже находились Талюмус и Кастинагис, держа в руках самоцветы. По обе стороны от них стояли монахи с арбалетами.
Браумин поднялся на стену. Еще не успев одолеть последних ступенек лестницы, он услышал новый удар грома, а потом крики. Вопли жертв удара перемешивались со злобными выкриками толпы.
— Там! — подсказал брат Талюмус, махнув рукой в направлении одной из улиц. По ней, размахивая самоцветами, бежало около двух десятков монахов, преследуемых толпой. С боковых улиц к ним тоже спешили возбужденные горожане. Преследовали явно намеревались заключить братьев в кольцо и преградить им дорогу к Сент-Прешес.
— Неужели посланцы из Санта-Мир-Абель? — удивился брат Кастинагис, поскольку никто из местных братьев не покидал монастырь.
— Арбалеты к бою! — крикнул Талюмус, когда монахи и погоня подошли достаточно близко к монастырской стене.
— Нет! — возразил настоятель Браумин, и глаза всех защитников обратились в его сторону. — Мы не станем убивать жителей Палмариса, — заявил он.
— Они растерзают наших собратьев, — возразил Талюмус.
Однако Браумин оставался непреклонным. Заметив, что тот держит в руках графит, настоятель забрал у него камень.
— Подними решетку и скажи братьям, чтобы приготовились распахнуть ворота, — велел Браумин Талюмусу.
К этому времени на стене появился магистр Виссенти, неся с собой несколько самоцветов, среди которых был и графит.
