— Привет, — сказала она мне, и даже ее голос показался мне каким-то другим.
— Привет, — отозвался я. — Мы собирались сходить к тебе, но…
Я осекся. На самом деле нет. Мы все были слишком напуганы и не знали, что ей сказать. Как в случае с Майки.
— Да все в порядке, — сказала она.
Нет, не в порядке. Мы же ее друзья. Во всяком случае, мы все так думали.
— Зайдешь? — предложил я. — У нас лимонад и бисквиты есть.
— Не могу. Мама думает, что я собираю вещи. А я… сбежала.
— Ты уезжаешь? Сегодня?
— Ага.
Сердце мертвым грузом упало в желудок.
А затем я почувствовал нечто такое… как будто что-то рвалось изнутри.
— Я буду очень скучать, — выпалил я. — Мы все… все будем.
Я приготовился услышать ответ, полный колкого сарказма. Но вместо этого она внезапно шагнула ко мне и обвила руками. Так крепко, что это было похоже не на объятие, а скорее на смертельный захват. Как будто я внезапно стал ее последней соломинкой в темном бушующем шторме посреди океана.
Я тоже обнял ее и глубоко вдохнул аромат ее спутанных кудрей. Они пахли ванилью и сладкой жвачкой. Я чувствовал, как она дышит. Ощущал прикосновение крошечных бутончиков ее грудей под мешковатым свитером. Как же мне хотелось всю вечность простоять вот так! Чтобы она никогда никуда не уходила.
Но тем не менее она ушла. Отстранилась так же неожиданно, как обняла меня, перекинула ногу через велосипед, а затем с бешеной скоростью помчалась вниз по дороге. Рыжие волосы полыхали у нее за спиной, точно поток разъяренного пламени.
И ни звука. Ни единого «пока» или «до встречи».
Я смотрел ей вслед, когда вдруг понял одну вещь: она ни слова не сказала о своем отце. Ни единого словечка.
К маме Хоппо снова пришли из полиции.
— Так что, они до сих пор не знают, кто это сделал? — спросил у него Толстяк Гав и поднес ко рту бутылку шипучей колы.
Мы сидели на лавочке в школьном дворе. Именно там мы впятером чаще всего и торчали — на краю поля, рядом с площадкой для «классиков». Теперь нас осталось всего трое.
Хоппо покачал головой:
— Не думаю. Они задавали вопросы о ключе. О том, кто знал, где она его хранит. А еще снова расспрашивали о тех рисунках в церкви.
Это меня заинтересовало.
— О рисунках? А что именно они спрашивали?
— Ну, например, не видела ли она их раньше. И не упоминал ли пастор эти рисунки или какие-нибудь другие похожие послания. И кто мог точить на него зуб.
Я поерзал на месте. Бойся меловых человечков.
Толстяк Гав бросил на меня взгляд:
— Что такое, Эдди Мюнстр?
Я засомневался. Сам не знаю почему. Они ведь были моими друзьями. Моей бандой. Я мог рассказать им все. Я должен был рассказать им о человечках.
Но что-то меня останавливало.
Может, все дело было в том, что хотя Толстяк Гав был веселым, щедрым и добрым, он ни черта не умел хранить секреты. А может, потому, что если бы я рассказал Хоппо о рисунке на кладбище, пришлось бы объяснять, почему я не упомянул о нем еще тогда. К тому же я хорошо помню, как он произнес в тот день: «Когда я узнаю, кто это сделал, я его убью».
— Да ничего, — сказал я. — Просто… мы ведь тоже рисовали меловых человечков. Надеюсь, полиция не подумает на нас.
Толстяк Гав фыркнул:
— Это все была чушь. Несерьезное дерьмо. Никто не поверит, что это мы вмазали пастору по башке. — А затем его лицо вдруг просветлело. — Бьюсь об заклад, это был какой-то сатанист. Ну, один из этих, которые дьяволу поклоняются и все такое. А твоя мама точно мел видела? Может, это кро-о-о-овь была? — Он вскинул обе руки, растопырив пальцы клешнями, и зашелся низким злым смехом: — Мва-ха-ха!
В этот момент прозвенел звонок на уроки, и мы решили отложить эту тему в долгий ящик. Или вообще закрыть.
Вернувшись из школы, я увидел на парковке странную машину. Папа был на кухне в компании какого-то мужика и тетки в бесформенных серых костюмах. Выглядели они мрачными и недружелюбными. Папа сидел спиной ко мне, но, судя по тому, как он сполз по стулу, я мог догадаться, что выражение лица у него обеспокоенное, а кустистые брови сдвинуты в одну мрачную линию.
Больше я ничего разглядеть не успел, потому что мама выскользнула из кухни и плотно прикрыла за собой дверь. Она отвела меня обратно в прихожую.
— Это еще кто? — спросил я.
Мама у меня была не из тех, кто подает пилюли с вареньем.
— Детективы, Эдди.
— Из полиции? Что они здесь забыли?
— Хотели задать несколько вопросов папе и мне. Это касается отца Мартина.
Я уставился на нее. Сердце забилось быстрее.
— Зачем?
— Обычная процедура. Они опрашивают всех, с кем он знаком.
— С отцом Толстяка Гава они не говорили, а он всех знает.
— Не наглей, Эдди. Иди посмотри телевизор, мы скоро закончим.
Вот это да! Раньше мама никогда не предлагала мне пойти посмотреть телевизор. Обычно мне не разрешали его включать, пока я не переделаю всю домашку. Я сразу понял: что-то не так.
— Я хотел попить.
— Сейчас принесу.
Я не сводил с нее глаз.
— Все ведь в порядке, мам? Они же не думают, что папа в чем-то виноват?
Ее взгляд чуть-чуть смягчился. Она положила ладонь мне на плечо и легонько сжала его.
— Нет, Эдди. Твой папа совершенно ни в чем не виноват. Ты мне веришь? Все хорошо. А теперь иди. Через пару минут занесу тебе тыквенный сок.
— Ладно.
Я вошел в гостиную и включил телевизор. Раньше мама никогда не приносила мне напитки к телевизору. Но это еще ничего. Вскоре полицейские ушли. И папа ушел с ними. Тогда-то я и понял, что у нас не все хорошо. Совсем-совсем не хорошо.
Как выяснилось, именно в ту ночь, когда папа «гулял» допоздна, на пастора и напали. Вот только папа не ушел дальше «Быка». Отец Толстяка Гава подтвердил, что папа сидел там и пил виски. Вообще-то папа пил нечасто, но если пил, то не пиво, как все остальные отцы, а только виски. Отец Гава хотел с ним поговорить, но не смог выкроить минутку, к тому же, как он потом сказал, «всегда видно, когда посетитель пришел в бар просто потому, что хочет побыть один». И все же в какой-то момент ему захотелось отказать папе в «еще стаканчике». А потом папа ушел, прямо перед закрытием.
Папа не очень хорошо помнил, что делал после. Помнил только, что дышал свежим воздухом и сидел на лавочке где-то в церковном дворике, а это как раз по пути домой. Кто-то видел его там около полуночи. Мама сказала полиции, что папа вернулся домой примерно в час ночи. Они не знали точно, во сколько напали на отца Мартина, но предполагали, что это случилось в промежутке между полуночью и тремя часами.
