Мы успели. Скорее всего, через каких-нибудь полчаса-час произошел бы разрыв аппендикса, с последующим перитонитом и летальным исходом.
А на следующий день явилась его дочь; как я узнал позднее, ее мать была донской казачкой, умершей при родах дочери. Поэтому Даваев и привез ее в Севастополь, где она жила на его квартире под присмотром бабушки, Анны Ивановны, и училась на курсах сестер милосердия. Но ничего этого я тогда не знал.
Когда я ее увидел, то у меня сердце ухнуло и заколотилось, как сумасшедшее – передо мной стояла копия моей Светы.
Увидев меня, она зарычала на меня, как рассерженная росомаха:
– Где мой отец? Что вы с ним сделали? Где доктор Кеплер?
– А как фамилия вашего отца? – спросил я.
– Есаул Даваев! А вот вы кто такой?
Да, внешнее сходство со Светой определенно было, разве что моя несостоявшаяся любовь была на полголовы выше. Только вот если Света была мягкой и необыкновенно женственной, поистине «небесным созданием», то эта девица, такое у меня сложилось тогда впечатление, происходила из несколько иных сфер.
– Я – доктор Николаев, мадемуазель Даваева. У вашего отца начался аппендицит, и мне пришлось его прооперировать.
– Почему моего отца, есаула, оперировал какой-то азиатский молокосос? Почему не сам доктор Кеплер?
– Доктор Кеплер был моим ассистентом при операции, мадемуазель.
– Подождите, подождите, а это не про вас писали недавно «Севастопольские вести»? «Доктор-чародей!» Ну и что, чародей, вы сделали с моим папа?
– Он идет на поправку, мадемуазель. Завтра уже можно будет его навестить. Сегодня, увы, лучше не надо.
– А вы уверены, что мой отец выздоровеет?
– Уверен может быть лишь Господь Бог, мадемуазель. Но шансы на полное выздоровление – девяносто девять из ста. И я сделаю все, чтобы этого добиться.
Моя рассерженная собеседница вдруг улыбнулась, и лицо ее преобразилось. Вместо рассерженной фурии передо мной стояла скромная и застенчивая красавица. Какой-то закоулок моей памяти услужливо мне напомнил, что имя «Светлана» тогда встречалось лишь в литературе – его придумал Востоков в самом начале XIX века, а сделал знаменитым Жуковский в одноименной поэме. Но в обиход оно вошло лишь после победы исторического материализма в 20-х годах ХХ века. И что имя «Ольга» – от скандинавского «Хельга» – и означало примерно то же самое, сиречь – «светлая».
– Доктор, простите меня, – смущенно произнесла мадемуазель Даваева. – Мне передали записку от доктора Кеплера, в которой сообщалось, что папа очень плох, и я невесть чего себе вообразила. Спасибо вам. Скажите, вы откуда?
– Я – русский из Якутии.
– Из Якутской области Восточной Сибири?
– Да, – ответил я, вспомнив историю республики Саха, которую преподавали у нас в школе. – А что, как вы сказали, «азиатский молокосос», так мой отец был якутом. А мать – русская, с примесью местной крови.
– Понятно. А я по отцу калмычка, а мама моя – казачка из станицы Новочеркасская Донской области. Ну ладно, я зайду завтра, как вы и сказали. А не могли бы вы проводить меня до дома?
– С удовольствием, мадемуазель. У меня как раз сейчас перерыв.
А про себя подумал, что работы, действительно, стало намного меньше, так что можно и отдохнуть чуток – не все же время работать по двадцать часов в сутки практически без пауз и без выходных…
– Только прошу вас, сударь, называйте меня просто Ольгой.
– А вы меня – Александром. А можно и просто Сашей.
После этого я провожал ее домой каждый день. Понемногу прогулки затягивались. Мы с ней гуляли то у Корабельной бухты, то на Городском холме, то ходили к Графской пристани. Однажды мы встретили Ника Домбровского, который прогуливался с некой молодой особой, скажем так, мало похожей на его Мейбел. Ах ты ж блин, морда американская, с глаз долой, из сердца вон… Мне стало обидно, и я хотел пройти мимо, но тот увидел нас и подошел со своей спутницей.
Пришлось представил ему Олю, а тот поцеловал ей руку и галантно произнес:
– Первый раз в жизни вижу ангела во плоти.
Оля покраснела, а я некстати подумал, что видел бы он ее тогда, в госпитале… Но тут Ник, в свою очередь, сказал:
– Настенька, это мой близкий друг, Саша Николаев, мой будущий шафер, и дочь героя Альмы, Ольга Даваева. Оля, Саша – а это моя родственница, Домбровская Анастасия Николаевна. Супруга Витольда Максимилиановича, Сашиного пациента. Прибыла вчера из Одессы.
«Так это же его пра-пра-… – и так далее – бабушка, – догадался я. – А что, весьма и весьма… Ну ничего, за Мейбел можно не бояться. По крайней мере, пока это единственная дама, которая появилась в жизни нашего берсерка».
По дороге в госпиталь я увидел магазин с вывеской: «Ставрос Аргиропуло. Золотых дел мастер». Зайдя туда, я попросил хозяина – старого грека – показать мне обручальные кольца. Тот достал коробочку, посмотрел в нее и выудил два кольца – одно поменьше, с бриллиантом, второе побольше, без камня, оба изумительной работы – и протянул их мне.
– Очень красивые, – вздохнул я. – Но, увы, наверное, они слишком дорогие для меня…
– Доктор, – грек подвинул эти кольца на прилавке поближе ко мне. – Для вас они будут стоить…
И назвал такую смешную цену, что, когда я попытался уговорить его чуть ее набавить, он возмущенно произнес:
– То, что вы сделали для мужа моей сестры, штабс-капитана Георгия Иоанниди, раненного при Альме, стоит намного дороже, господин доктор! Так что не спорьте!
Пришлось взять. В тот же вечер я предложил Оле руку и сердце. Она сразу согласилась, добавив лишь:
– Только бы папа не был против…
В тот же день в Севастополь прибыл император, и мне вечером принесли приглашение в воскресенье, 26 сентября, быть при полном параде у храма Архистратига Михаила на Екатерининской улице. После службы в храме приглашенные выстроились у его стен на берегу бухты, и император объявил о производстве ряда офицеров в очередные чины. Начали, конечно, с Корнилова, Нахимова, Бутакова, Хрулёва и Хрущёва. Затем пришла и наша очередь. Хулиовича произвели сразу в полковники – оказывается, в гвардии нет майоров и подполковников. Паша Мишин стал капитаном 2-го ранга, Ник, Паша Филиппов и Костя Самохвалов – штабс-капитанами, Маша – поручиком, а я – подпоручиком медицинской службы. Вообще-то в русской армии медики не имели офицерских званий, но для меня Николай сделал исключение, сказав мне потом, что он собирается законодательно дать всем армейским и флотским врачам офицерские погоны. Повысили в звании и всех морпехов Хулиовича, нескольких «охотников» и кое-кого из местных.
Потом начались награждения. Хулиовичу, Паше Мишину, Нику, Маше и Феде Кореневу император вручил ордена Святого Георгия 4-го класса. Как оказалось, представление уже было одобрено Георгиевской думой в Севастополе. Далее последовали другие награждения; мне, например, вручили орден Святой Анны 4-й степени, такой, какой уже был у Хулиовича, Ника и других. Его почему-то называли «клюквой».
