Джилсепони вздрогнула и отшатнулась; из ее груди вырвался отчаянный стон. Как Дануб мог задать подобный вопрос? И как она могла сравнивать одного с другим, если каждый из них занимал в ее жизни свое, особое место?
— Я никогда не лгала тебе в этом, — после долгого и тягостного молчания сказала женщина. — С самого начала я объяснила тебе разницу между…
— Пощади меня, — умоляюще произнес король, заслоняясь рукой.
Даже если бы сейчас он встал и ударил ее по лицу, он не смог бы ранить ее сильнее.
Вечером герцог Калас натянул на себя одежду, какую носит обычно городская беднота. С утра он не стал бриться, а после верховой прогулки вопреки обыкновению не принял ванну. Ему требовалось вырваться из привычного мирка, оказаться подальше от Дануба и придворных интриг. Калас направился в мир урсальских трущоб, где в грязных кабаках собирался простой люд, чтобы посудачить о том о сем и залить дешевым элем или вином превратности своей убогой жизни. Подобные эскапады были тайным развлечением герцога, не известным ни королю, ни придворным. О них знала только Констанция, в прошлом не раз сопровождавшая Каласа.
Герцог толкнул дверь трактира, помня, что сейчас ему следует забыть о своих придворных замашках, дабы ничем не вызвать подозрение у собравшихся здесь оборванцев. Опустив голову, он протиснулся к стойке, спросил кружку эля, обвел глазами помещение и, отыскав сравнительно тихий уголок, направился туда. Усевшись, Калас отхлебнул из кружки и вновь опустил голову, приготовившись слушать, о чем говорят вокруг.
Как он и ожидал, почти за каждым столиком судачили о королеве Джилсепони. Подмигивая и ухмыляясь, люди перешептывались о том, что королева завела шашни с главным поваром Урсальского замка. Другие с уверенным видом заявляли, что любовником Джилсепони является вовсе не повар, а некий Роджер Не-Запрешь, нынешний барон Палмариса, который слишком уж часто мотается в Урсал. Третьи, сально посмеиваясь, утверждали, что, мол, брать надо выше: дескать, королева пошла по святым отцам и у нее в любовниках нынче сам Браумин Херд, епископ Палмариса. Все это, естественно, густо приправлялось пьяным хохотом и оскорбительными словечками.
Калас знал, откуда брал начало этот мутный поток и когда потекли его первые грязные ручейки. Констанция и ее многочисленные приспешники как мужского, так и женского пола повели скрытую войну против Джилсепони, когда та еще жила в Палмарисе и не помышляла становиться королевой. Констанция, испытывая бессильную ярость оттого, что король Дануб каждое лето отправлялся в Палмарис, умело подогревала «патриотические» чувства городского дна. И вот уже урсальские босяки негодовали: как мог Дануб регулярно покидать на лето их прекрасный город? Когда Джилсепони перебралась в Урсал, тайная война против нее вспыхнула с новой силой.
Почва была обильно унавожена, и люди из окружения госпожи Пемблбери продолжали исправно бросать в нее все новые ядовитые семена. Придворные дамы сетовали на то, что бедняжку Констанцию «выперла» из замка и из Урсала «эта ведьма» Джилсепони. Если бы герцог не слышал этого собственными ушами, он ни за что бы не поверил, с каким наслаждением простой люд перемывал косточки королеве, разнося сплетни и украшая их новыми, совершенно уж нелепыми подробностями.
Это отродье злорадствовало, открыто издевалось и насмехалось над Джилсепони, передразнивая ее манеру говорить и гогоча над каждым непривычным словом.
У Каласа все это глумление городского дна вызывало смешанные чувства. С одной стороны, он презирал этих людей за короткую память. Не они ли когда-то дважды приветствовали эту женщину, называя ее героиней? Разве не она одержала победу над таким чудовищем, как Маркворт? Победу, за которую заплатила столь страшную цену? И разве не Джилсепони в ужасные годы нашествия розовой чумы показала миру путь к спасению? Когда-то в это искренне верил любой бродяга. Но любовь народа оказалась недолговечной, и герцог был вынужден признаться, что сама Джилсепони Виндон Урсальская здесь ни при чем. Люди обвиняли ее потому, что она не соответствовала их представлениям, приписывали ей спесь и непростительную гордыню. Их злило, что она посмела подняться над своим низким происхождением и вторгнуться в мир высокородной знати. Если Джилсепони знала, кто она и где ей место, то зачем тогда соглашалась на предложение Дануба? Зачем полезла в королевы? Как дерзнула возомнить себя тем, чем никогда не являлась?
Герцог залпом допил эль и толкнул пустую кружку на другой край стола, знаком велев трактирщице плеснуть в нее эля. Он испытывал смешанные чувства не только ко всему этому шабашу; такие же владели им, когда он задумывался о его возможных результатах. Ему, придворному из свиты Дануба, хотелось выхватить меч и уложить любого оборванца, осмелившегося насмехаться над знатью; ведь их насмешки косвенно задевали и самого короля.
И вместе с тем Калас не слишком сожалел, видя, как толпа издевается над Джилсепони, слыша, с какой жадностью они обсасывают каждую грязную сплетню, внимают каждому слуху, даже самому нелепому и беспочвенному. Пусть эту женщину, принесшую столько горя его дорогой подруге Констанции, валяют в грязи чудовищных сплетен; пусть эти босяки сполна отплатят ей за всю боль, которую она причиняла двору одним своим присутствием! Что же касается пошатнувшейся репутации Дануба, не сам ли король в этом повинен? Сколько раз и сам Калас, и многие другие отговаривали его жениться на простолюдинке. Вот и плата за легкомысленно пропущенные мимо ушей советы!
Трактирщица принесла ему вторую кружку. Герцог тут же осушил ее и схватил с подноса служанки еще одну. Расправившись и с этой кружкой, Калас потребовал новую порцию.
Он испытывал страстное желание напиться, ибо у герцога была еще одна причина ненавидеть Джилсепони, не связанная ни с Констанцией, ни с королевским двором. Калас не хотел в этом признаваться даже самому себе, не говоря уже о других. Герцог не мог простить Джилсепони, что много лет назад, когда между нею и Данубом еще не было никаких отношений, она отвергла его притязания.
Дануб и Джилсепони оба сделали неправильный выбор, отчего теперь весь двор трясло, словно в лихорадке.
— Надерусь, как последний сапожник, — едва слышно пробормотал герцог, вкладывая в эти слова весь свой сарказм. — За ваше здоровье, королева Джилсепони.
Она сидела в сумраке комнаты, отгородившись полупрозрачным занавесом от внешнего мира. Еще лежа в постели, сквозь сон она слышала голоса Мервика и Торренса.
Ее сыновья устроили возню, потом о чем-то спорили. Когда она проснулась, мальчики уже ушли. Скорее всего, отправились проведать новых приятелей, с которыми успели познакомиться здесь, в Йорктауне.
Сама Констанция так и не завела здесь друзей. От одной подобной мысли ее пробирала дрожь. Она выглядела ужасно и сознавала это. Можно ли в таком виде показываться на людях?
За окнами был полдень, однако Констанция по-прежнему оставалась в простой ночной сорочке, которую не снимала с себя уже три дня. Неужели Констанция Пемблбери успела так быстро опуститься? Она надеялась стать королевой Хонсе-Бира, но видя, что этим чаяниям не суждено сбыться, изменила ход событий и, казалось бы, обеспечила себе титул королевы-матери. А теперь ее просто-напросто вышвырнули из Урсала. Эта мерзавка Джилсепони сумела-таки уличить ее и явилась к ней, словно демон смерти с косой в руках.
