Опять это глупое слово, заставлявшее его сжимать кулаки!
— Если бы я была вашей матерью…
Она не была ею. Она была матерью Луизы и не замечала довольной улыбки Мишеля, не сходившей с его губ целыми днями. Эту улыбку Эли не мог расшифровать. Он не мог сравнить ее ни с чем, быть может, лишь с улыбкой иллюзиониста, которому только что удался потрясающий фокус и теперь публика взирает на него с восхищением.
И если он в большей степени адресовал ее Эли, чем другим, то только потому, что прекрасно знал: Эли был единственным, кто мог оценить ее по достоинству.
Он жонглировал, отправляя шары в воздух, и они снова послушно возвращались в его руки. Люди видели лишь их блеск. Это было забавно.
Жизнь казалась занятной штукой. Они сидели здесь, за столом, под лампой, освещавшей их головы, разговаривая о вещах, не имевших никакого значения; все, кроме Мишеля, ели то, что достали из своей коробки; мадам Ланж, дожившая до сорока пяти лет, овдовевшая, считавшая, что знает о жизни все, обращавшаяся с ними как с детьми, без конца раздавая им советы, даже не подозревала, что всего час назад за дверью, которая сейчас была приоткрыта, на кровати, которую можно было увидеть, наклонив голову, ее дочь принимала те же позы, делала те же движения, что и женщины, которых она так боялась!
После ужина Мишель в очередной раз ушел из дома. Он вернулся за полночь. Должно быть, он выпил, поскольку не сразу попал ключом в замочную скважину.
Утром он оставался в постели, наслаждаясь сладкой полудремой, пока хозяйка разжигала огонь в его комнате.
— Вам письмо от матери, мсье Мишель.
Он читал его, не вылезая из-под одеяла, и курил свою первую сигарету из светлого табака. Ему присылали их из дома. Ему присылали всякие сладости. Все вокруг старались сделать так, чтобы его жизнь была приятной игрой.
Он не искал Луизу глазами, входя в столовую, зная, что она здесь и принадлежит ему. Ему стоило лишь в нужное время приоткрыть дверь и подать ей знак. И она отправится к нему, послушная и довольная, готовая сделать все, что он попросит.
— Вы себя хорошо чувствуете? — спросил сегодня преподаватель, к которому Эли ходил заниматься.
И он туда же! С тем же вопросом! В его взгляде сквозило то же беспокойство, возможно, связанное вовсе не с его физическим состоянием, а с чем-то другим, что все они смутно ощущали в нем, но не могли объяснить.
— Я не болен.
— У вас нет жара?
В его мозгу снова пронеслось: «Я убью его».
И теперь он начинал задумываться, не произойдет ли это однажды на самом деле.
Без всяких видимых причин. Просто так. Потому что…
В половине пятого он покинул преподавателя.
5
Воскресенье после обеда и вечер понедельника
После того, что произошло в воскресенье после обеда, мысль о наказании мелькнула в голове Эли, тут же укрепилась и вытеснила все остальные мысли, бурлившие там последние несколько дней. С этой мыслью все стало просто и ясно, оставалось лишь обдумать детали.
После обеда мадам Ланж поднялась в мансарду и целый час потратила на свой туалет, как бывало всякий раз, когда она отправлялась к своей сестре, державшей кондитерскую на другом конце города, на улице, ведущей к кладбищу. Когда она спустилась, на ней красовались ее лучшее платье, туфли, от которых у нее болели ноги, и от нее исходил легкий аромат духов.
— Вы никуда не идете, мсье Эли?
— Вы же знаете, что я выхожу из дома только по необходимости.
— Мсье Мишель в своей комнате?
— Я не слышал, чтобы он уходил.
— Вам не сложно будет поставить разогревать суп к половине шестого?
Луиза еще не выздоровела. Даже если бы она хорошо себя чувствовала, все равно бы нашла способ не сопровождать свою мать к тетке, где обе сестры только и делали, что жаловались на свои беды.
Погода стояла хмурая, город затих, малейшие звуки отдавались в воздухе отчетливее, чем на неделе, и шаги мадам Ланж были слышны до тех пор, пока она не повернула за угол улицы, где находилась трамвайная остановка.
Мадемуазель Лола отправилась в кино. Стан Малевич, должно быть, как обычно по воскресеньям, сидел в клубе польских студентов, располагавшемся в одном из центральных кафе, и играл в шашки.
Эли, устроившийся со своими книгами в столовой, знал, что Мишель не выходил из дома. Луиза неподвижно сидела в своем кресле, склонившись над книгой, страницы которой не переворачивала, и не выражала никакого нетерпения, в то время как медленно тянулись минуты и за дверью кухни слышался бой стенных часов.
Не шевелясь, она все же бросала задумчивые взгляды на поляка, словно пыталась понять, решить какую-то проблему, и эти взгляды, которые он чувствовал на себе, выводили его из равновесия.
Он решил не двигаться с места и продержался целых полчаса, так и не сумев сконцентрироваться на своей работе. Атмосфера была удушающей и такой спокойной, а люди и предметы такими неподвижными, что у него создавалось ощущение кошмара; по ту сторону двери Мишель тоже не подавал признаков жизни, и Эли почти с тревогой думал, чем он мог там заниматься.
Нигде не раздавалось ни звука, ни на улице, ни в доме, и если бы не трамвай, который по воскресеньям ходил очень редко, можно было бы решить, что мир вокруг умер.
Он пошевелился первым, и это походило на бегство. Быстро поднявшись, он какое-то время в нерешительности смотрел на свои бумаги, раздумывая, взять ли их с собой наверх, затем молча подошел к двери и ушел в свою комнату, где ему совершенно нечего было делать. Он остался стоять, глядя в окно на двор и заднюю часть дома.
Вот уже неделю он жил без точки опоры, не находя ничего устойчивого ни под ногами, ни вокруг себя. Даже слова больше не имели смысла, когда он повторял их целыми днями и особенно вечером в кровати:
— Я убью его!
Он прислушивался к тому, что происходит внизу. Не пробыв в комнате и пяти минут, он услышал скрип, затем слишком легкие звуки, которые не смог распознать.
Он изо всех сил сдерживался, чтобы не спуститься в столовую. Накануне он так же, почти испытывая боль, заставлял себя сидеть до половины шестого под лампой библиотеки, но ему это не удалось.
На этот раз он продержался несколько минут, может быть, десять, он не знал, потому что у него не было ни часов, ни будильника, и когда он наконец пошевелился, из его груди вырвался вздох, больше похожий на стон.
Нельзя было не услышать, как он спускается по лестнице, на которой скрипела по меньшей мере одна ступенька. Он не старался двигаться бесшумно, и, войдя в столовую, увидел, что в ней никого нет, кресло Луизы стояло пустым. Присутствие Эли в доме ничего не изменило.
Он хотел не поддаваться искушению, но, как и в другие дни, в итоге подошел к двери комнаты. Впервые он делал это при свете дня. Он нагнулся, встал на одно колено и через секунду уже видел в замочную скважину комнату, которая с открытыми шторами выглядела по-другому.
