Служанка вышла, ничего не понимая. Вероятно, она спрашивала себя, почему Эммануэль Верн вышел вслед за ней, остановился в коридоре, прижался к стене и, обхватив голову руками, громко зарыдал.
— Надо бы позвать врача, — сказала мать.
— Сначала надо уложить ее в кровать. Она уже не первый раз падает в обморок.
Женевьева была там, и вместе с тем ее там не было. Она смотрела на своих родных, и в ее сознании их словно заволакивала легкая дымка, словно они постепенно превращались в привидения.
Но все же, когда брат взял ее на руки и вместе с Женевьевой поднялся по лестнице, она услышала, как он ей шепнул:
— Главное, ничего не говори!
Вместо ответа она невпопад пробормотала:
— Я боюсь…
— Чего?
— Не знаю… Жак, мне так страшно!
Женевьева позволила матери раздеть себя. Она слышала голос Жака, который звонил доктору Жюлю из кабинета тетки Польдины.
— Да, моя сестра… Я не знаю…
Было жарко. Дом всегда был жарко натоплен, что не мешало тетке Польдине и ее сестре надевать на себя по нескольку шерстяных вещей. Однако в доме было все же скорее влажно, чем жарко. И все до такой степени боялись потерять хотя бы частичку этой влажности, что лишь на мгновение приоткрывали двери.
— Он придет?
Раздался голос тетки Польдины, спрашивавшей у Жака, обещал ли доктор прийти.
— Он ужинал, но скоро придет.
Тетка немного постояла на пороге, глядя на Женевьеву, которую раздевала мать. В глазах Польдины не было жалости. Скорее в них сквозило определенное удовлетворение. Казалось, она говорила: «Прекрасно сыграно!»
Что касается матери, то и ее лицо выражало не жалость, а боязнь всевозможных осложнений, но также нетерпение ничего не понимавшего человека.
— Да что с тобой вдруг случилось? Куда ты ходила сегодня? С кем ты встречалась?
— Клянусь тебе, мать…
Они никогда не называли родителей ни мамой, ни папой. В их доме эти слова могли бы показаться смешными.
— Ты действительно не в состоянии стоять?
— Я попытаюсь… Вот видишь… Я падаю…
Женевьева робко улыбалась, словно извиняясь.
— Где отец?
Этот вопрос волновал и тетку Польдину. Спустившись по лестнице, она увидела, что ее зять с красными глазами и взлохмаченными усами сидел на первой ступеньке лестницы. Взгляд его блуждал.
Нахмурившись, Польдина спокойно вошла, высоко подняв голову, в столовую, мимоходом подняв стул, опрокинутый племянницей. Что-то ей не нравилось, возможно, казалось ненормальным, поскольку она по-прежнему хмурилась, когда села на свое место и проглотила ложку супа.
Машинально она протянула руку к люстре, на которой висела лакированная груша электрического звонка. Прошло несколько долгих минут прежде, чем появилась Элиза, вытиравшая мокрые руки о передник.
— Закройте дверь.
Коренастая толстая Элиза, которой было всего шестнадцать лет, показала на открытую дверь, выходившую в коридор:
— Эту?
Разумеется, поскольку только эта дверь и была открыта! Но Элизе казалось странным закрывать дверь, когда Эммануэль Верн сидел в полном одиночестве в коридоре.
— Что я сказала? Так, теперь подойдите ко мне. Где находился мой зять, когда мы садились за стол?
— Не знаю, мадам.
— Вы видели его или слышали, как он спускался?
— Нет, мадам.
— И вы не видели, как он возвращался?
— Возвращался с улицы? Нет, мадам. Я видела его, когда он выходил из кухни, чтобы попросить у меня булавку.
— Он входил на кухню?
— Да, мадам.
— Когда?
— Незадолго перед ужином.
— Что он с вами сделал?
— Ничего, мадам.
— Вы уверены, что он с вами ничего не сделал?
— Конечно, мадам!
— И даже не пытался?
— Нет, мадам.
— Можете идти.
Девушка вышла в тот момент, когда Эммануэль, успокоившийся, скорее угрюмый, чем подавленный, входил в столовую. Он направился к своему месту, сел, положил руки на стол, отрешенно глядя перед собой.
— Что ты делал на кухне? — неожиданно спросила его свояченица.
Он вздрогнул.
— Я?.. Когда?..
— Не валяй дурака… Ты же знаешь, что со мной этот номер не пройдет… Что ты делал на кухне?.. Если ты не дотрагивался до Элизы, значит, ты замыслил что-то другое…
Было слышно, как наверху кто-то ходит. Воздух в комнате утратил былую плотность и даже, если можно так сказать, свой запах.
— Почему ты не отвечаешь?
— Я?
Взгляд Эммануэля упал на пустые стулья. Он остался один на один с Польдиной, буквально испепелявшей его взглядом.
— Дай мне булавку…
— Какую булавку?
— Ту, что ты выпросил у служанки…
Он поискал булавку на отвороте пиджака, но не нашел ее.
— Почему ты дрожишь?
— Я не дрожу.
— Почему ты не осмеливаешься смотреть мне в глаза?.. Ты ведь знаешь, что значит этот твой вид, не так ли?
Эммануэль хотел встать и выйти. Он отчаянно ждал, что вот-вот раздастся звонок в дверь, но доктор задерживался.
— Что ты еще сделал?
В какое-то мгновение можно было подумать, что он ей ответит. Он зло поглядел на нее. Его ноздри раздувались от гнева. Но буквально сразу же он отвернулся, опустив плечи.
— Эй! Что ты еще сделал, мой маленький Эммануэль?
На этот раз тетка Польдина заговорила сладким голосом, голосом, наполненным предательской нежностью, с обманчивыми ласковыми интонациями.
— Я все равно узнаю!.. Ты прекрасно понимаешь, что я узнаю…
Наконец раздался звонок! Зять пошел открывать, а Польдина осталась одна в столовой, задумчиво опустив ложку в суп. Она не думала ни о чем конкретном, однако у нее в голове родилась идея. Возможно, ее удивил вкус остывшего супа?
Польдина фыркнула, попробовала еще глоток, затем наклонилась над супницей.
— Он не осмелился бы… — прошептала она.
Тем не менее она встала, направилась к буфету и вынула маленький пустой графин.
Наверху раздавался добродушный густой голос доктора, который считал себя обязанным смеяться вместе с больными и рассказывать им всякие смешные истории.
Когда Жак спускался, он встретился с теткой, которая поднималась, пряча под шалью какой-то предмет.
