— Радуйся, Мария, благодати полная…
Взгляд Женевьевы, быстро скользнув по маленьким цветочкам на ковре, машинально остановился на портрете в золотисто-черной раме.
— …благословенна ты между женами, и благословенен плод чрева твоего Иисус…
Она чувствовала себя счастливой, потому что была здесь, одна в своей комнате, а не за столом вместе с другими.
— …ныне и в час смерти нашей. Аминь…
Женщина на портрете умерла в этой комнате, в этой кровати. Несомненно, и Женевьева умрет здесь. Возможно, это произойдет скоро.
— …ныне и в час смерти нашей…
Возможно, позже ее место займет другая девушка, которая тоже станет молиться, глядя на портрет.
— …благодати полная… молись о нас, грешных…
Она повторила:
— …грешных…
И тут свершилось чудо. Ее тело стало легким, как и ее дух. Образы перед глазами расплылись, а молодая женщина на портрете стала похожей на Пресвятую Деву из церкви. Черты ее лица ожили.
— …благодати полная…
Теперь требовалось совсем немного, пустяк, еще одно усилие, чтобы достичь… Она не знала чего… Окончательного, сверхчеловеческого успеха.
— … ныне и в час смерти нашей…
В глазах щипало. Лежавшие на одеяле руки со скрещенными пальцами были такими же белыми, как у покойника.
Внезапно Женевьева вся напряглась, быстро взглянула на дверь и уже открыла было рот. Ничего не произошло. Она ничего не услышала. Однако она испытала какой-то внутренний шок, как накануне в столовой, когда закричала, как тогда, когда она закричала, прежде чем ее двоюродная сестра упала с лестницы.
Дверь оставалась закрытой, но Женевьеве никак не удавалось расслабиться. Она ждала, задыхаясь. Наконец она увидела, как поворачивается фаянсовая ручка. Она заметила лицо, усы, испуганные глаза и, немного успокоившись, прошептала:
— Это ты!
Женевьева опустила веки. Снова подняв их, она увидела отца, сидевшего на кровати в ее ногах, отца, жадно смотревшего на нее. Однако, едва встретившись с ней взглядом, он отвернулся.
— Отец… — пробормотала она.
Ее рука скользила по простыне, ища руку Верна. Женевьева чувствовала себя смущенной, поскольку ее тревога рассеялась далеко не полностью. Она вновь посмотрела на дверь, остававшуюся закрытой. Наконец, добравшись до его сжатых пальцев, она спросила:
— Что с тобой?
И ее отец, упав на кровать, зарывшись головой в подушку, заплакал точно так же, как плакал вчера в коридоре. Он плохо плакал, и это было тягостное зрелище. Чувствовалось, что у него разрывается грудь, что рыдания никак не могут вырваться наружу.
— Отец…
— Замолчи! — выдохнул он, испуганно озираясь.
— Уверяю тебя, я не так уж серьезно больна…
— Замолчи!
— Клянусь тебе, отец, я не хочу умирать, я не умру…
Это было выше его сил. Он умолял ее наконец замолчать, больше не мучить его.
— Вот увидишь, отец, все уладится…
И тут в комнату вошел Жак. Их отец стремительно встал, сгорая от стыда, испуганный, напрасно пытаясь взять себя в руки.
— Что тебе надо? — спросил он, глядя в сторону.
— Ничего. Я пришел, чтобы поцеловать сестру…
В глазах молодого человека застыло недоверие, полное отсутствие уважения к отцу. Он дождался, пока отец уйдет, и спросил Вьеву:
— Что с ним? Что на него нашло?
— Думаю, он очень переживает из-за меня. Он думает, что я скоро умру…
Жак с сомнением в голосе что-то проворчал.
— А ты что думаешь? — спросил он сестру.
— Все то же самое! Его и нашу тетку связывает какая-то тайна. Возможно, и нашу мать тоже. В любом случае, это ужасная тайна, возможно, даже преступление.
На лестничной площадке Софи разговаривала со своей матерью голосом, который даже издали можно было легко отличить от всех других голосов.
— Хочешь, я отвезу тебя на машине?
— Нет.
— Можно я поеду с тобой?
— Нет.
— А что в этом пакете?
Брат и сестра переглянулись, потом Жак пожал плечами, словно говоря: «Ну что ты хочешь?»
Он вышел из комнаты, прошагал мимо тетки, не поздоровавшись с ней, остановился возле Элизы, которая чистила медный шар на перилах внизу лестницы, и, глядя на ее широкое лицо, до того розовое, что оно казалось искусственным, проворчал:
— Да, моя старушка…
Едва ее мать уехала, как Софи распоясалась. В течение получаса она била то одной, то другой рукой по клавишам фортепьяно, которое специально для нее поставили в гостиной. Она играла не арии, а ритурнели, приходившие ей в голову. Громкие аккорды так и отлетали от всех стен дома.
В это время Матильда, вероятно, шила в комнате, которую все всегда называли рукодельной, возможно, со времен ее прабабки. В доме у каждого обитателя была своя комната, своя ниша. И только Софи не подчинялась общей дисциплине и могла ходить везде по собственному усмотрению. Она почти всегда была злобной, шумной, еще более неприятной, когда пребывала в хорошем настроении, поскольку тогда окончательно слетала с катушек.
— Элиза!.. Элиза!.. — эхом раздавался ее голос.
В ответ голос Элизы донесся из подвала, где служанке велели привести в порядок старые ящики. Элизе пришлось подняться, вымыть руки, переодеть передник, чтобы помочь Софи передвинуть мебель в ее комнате, смежной с комнатой Женевьевы.
— Осторожней, идиотка, ты прищемишь мне пальцы!.. Не так сильно, говорю же тебе… Вправо… Сюда!.. А теперь принеси мне лестницу…
— Она в саду…
— Прекрасно, отправляйся за ней…
Женевьева не шевелилась. Ее мать, склонившись над рукоделием, считала стежки, молча шевеля губами, и вздрагивала при каждом новом грохоте.
Наверху, в безопасности за закрытой дверью, Эммануэль Верн продолжал безо всякого увлечения работать над картиной, которую уже давно начал. На ней, как и на всех других написанных им за много лет картинах, были изображены городские крыши.
Это была простиравшаяся перед глазами Верна панорама: серые черепичные крыши, узкие или приземистые каминные трубы, колокольня церкви справа и квадратный двор вдалеке. Менялись только освещение, отблески, небо, облака.
На другом мольберте стояла небольшая картина школы Тенье. Однако около двадцати лет назад Верн раз и навсегда принял решение посвящать реставрации старых картин только утро, а вторую половину дня отводить собственному искусству.
Он писал сидя, причем только маленькие полотна тонкими куньими кистями. Время от времени он раскуривал сигарету, которая тут же гасла, и поэтому пол вокруг него был усеян спичками. Но он сам убирал в мастерской.
