Кровь легко приливала к его лицу, и он всегда боялся, как бы у него не открылся туберкулез.
Оглушительный грохот, который устраивала Софи, не доносился до него, вернее, до него доносился непонятный гул, и поэтому он мог целыми часами обдумывать одни и те же мысли.
В глубине мастерской прямо на полу стояла прислоненная картина. Вот уже восемнадцать лет она не меняла своего места, и никто не осмеливался дотрагиваться до нее. Это был незаконченный портрет Леопольдины, тридцатилетней Леопольдины. Она стояла, опершись рукой на круглый столик из черного дерева, инкрустированного перламутром.
Эммануэль не умел выписывать лица, и он работал над этим портретом в той же манере, что и ученики, которые пишут картины по гипсовым слепкам. Леопольдина, более высокая и широкая, чем на самом деле, застыла, словно античная статуя. Она была белой как мел, и мертвенную белизну ее лица еще сильнее подчеркивал нежно-розовый цвет ее платья.
По-настоящему живым был только один фрагмент картины — рука, лежавшая на столике, непропорциональная, чудовищная рука с таким широким большим пальцем, что он казался нереальным.
Грохот приближался. Пришла Софи в сопровождении Элизы, которая и открыла перед ней дверь.
— Я возвращаю твои рамы… Мне они больше не нужны…
Софи встала перед картиной дядьки, пожала плечами и велела служанке:
— Положи это куда-нибудь!
Когда Софи стала спускаться, Матильда закрыла дверь, которую приоткрыла, чтобы подслушивать. Затем она вновь распахнула ее, поскольку Элиза находилась еще наверху. Дверь окончательно затворилась только тогда, когда Эммануэль Верн остался в мастерской один.
— Тебе не скучно? — спросила Софи у своей двоюродной сестры.
— Нет. А тебе?
— Интересно, зачем моя мать уехала в Гавр. Она не захотела, чтобы я отвезла ее на машине. Что еще произошло за это время?
— Не знаю.
— Не напускай туману! Я прекрасно понимаю, что сейчас стало гораздо хуже, чем обычно. У твоей матери нехорошая улыбка. Да и смотрит она косо. А это уже знак. Что касается твоего отца… Ты не будешь эту грушу?
Софи откусила кусок, прожевала, состроила гримасу, посмотрела в окно и вышла из комнаты, тяжело вздохнув:
— Что за дом!
Наступала ночь. Женевьева не могла достать до выключателя, но никто и не подумал прийти к ней и зажечь свет. Прошло по крайней мере полчаса, прежде чем Эммануэль включил свет в мастерской. Матильда же шила на машинке. Было слышно, как скрипел паркетный пол.
Польдина погрузилась в неизвестную ей жизнь. Она села на поезд. В ее купе говорили и курили люди. Крестьянин с насмешливыми глазами несколько раз взглянул на нее украдкой и толкнул локтем своего соседа. Но это никак не повлияло на неприступную глыбу, в которую превратилась Польдина, забившись в угол.
Она шагала по улицам, окутанным легкой дымкой, пришедшей с моря, вошла в безлюдную аптеку. С улицы было видно, как она с таинственным видом наклонилась к аптекарю.
Теперь она ждала, сидя в кондитерской. Она заказала чай. Служанка поставила перед Польдиной пирожные, но та даже не взглянула на них. Зажглись электрические лампы. Все стены помещения были увешаны зеркалами. Мать вытирала рот маленькой девочке. За стеклом проходили люди. Звенел трамвай.
Ничто не трогало Леопольдину. Она могла часами сидеть вот так, не шевелясь, замкнувшись в себе.
Аптекарь сказал:
— Приходите через часок, не раньше.
Время от времени Польдина смотрела на наручные часы. Ровно через час она вытащила из сумочки несколько монеток, чтобы расплатиться за чай, вышла, не обернувшись, двинулась размеренным шагом вдоль домов и наконец повернула ручку аптеки.
Там она увидела не аптекаря, а служанку в белом халате. Вероятно, служанку предупредили, поскольку она сказала:
— Будьте любезны, следуйте за мной.
Польдину ввели в крошечную лабораторию, где можно было сесть только на высокий табурет. Аптекарь закрыл дверь.
— Полагаю, раз вы принесли мне на анализ этот суп, значит, у вас возникли определенные подозрения?
Мужчина был неопрятный, с сальной бородой. Польдина спокойно поставила его на место.
— Вы сделали анализ?
— В том смысле, что я обнаружил следы мышьяка… Не поймите меня превратно и не приписывайте мне того, что я не говорил… Речь идет о следах… Понимаете: о следах!..
— Достаточных, чтобы кого-нибудь отравить? — не смущаясь, спросила Польдина.
— Ни за что! Количество столь ничтожно! Я даже думаю, что человек, съевший этот суп, ничего бы не почувствовал. Возможно, только легкое недомогание… Но и в этом я не уверен!.. Однако, разумеется, с течением времени…
— Вы хотите сказать, что если есть отравленный суп…
— Нечто подобное случилось лет десять назад в Фалезе, где женщина потратила более полугода на то, чтобы убить мужа…
— Сколько я вам должна?
— Могу ли я вас спросить, не считаете ли вы…
— Сколько я вам должна? — повторила она, открывая сумочку.
— Двадцать франков. Ситуация весьма деликатная и…
— Вот, мсье. Спасибо.
Полчаса Польдина провела в зале ожидания второго класса. Она не стала покупать газету, села на поезд и во время всего пути неподвижно смотрела прямо перед собой.
Было без пяти семь, когда она приехала домой. Ей потребовалось не более пяти минут, чтобы переодеться. Затем, едва прозвенел звонок, она спустилась в столовую, села и убедилась, что все в сборе.
Верн, казалось, страдал. Жак уставился в свою тарелку. Софи уже ела хлеб.
Привычным жестом Польдина опустила серебряный половник в супницу, налила всем, кроме себя, и четко произнесла, глядя на зятя:
— Врач рекомендовал мне больше не есть этого супа.
Эммануэль быстро вскинул голову. Столь же быстро Матильда посмотрела сначала на мужа, потом на сестру.
Софи с полным ртом спросила:
— Ты боишься растолстеть?
Что касается Жака, он резко встал, бросил салфетку на стул и сказал, направляясь к двери:
— Черт возьми! Опять начинается…
Разгневанный, обескураженный, он поднялся к сестре.
Часть вторая
Глава первая
Прошло четыре дня с тех пор, как Женевьева слегла. Можно было заметить, что вот уже двое суток одна Матильда чувствует себя не в своей тарелке.
Около одиннадцати часов утра Матильда вышла из комнаты дочери с таким видом, словно покидала ее на минуту. Она вошла в свою спальню и увидела, что Элиза убирает кровать. Было трудно найти более ограниченное существо, чем Элиза, но Матильда все же почувствовала, что девушка смотрит на нее не без задних мыслей. Солнечный луч, не появлявшийся вот уже несколько дней, пересекал комнату по диагонали и освещал миллионы пылинок, поднимавшихся вверх от взбиваемых матрасов.
