Жак, немного растерявшись, проворчал:
— Какой уж есть! В чем дело?
Жак понял, что произошло нечто важное. Возможно, он перехватил взгляды, которыми обменялись его мать и тетка?
— В чем дело? — повторил он, повышая голос.
Жак утратил терпение, нежность, уважение. Он был на взводе.
— Вы не хотите мне сказать? — гневно бросил он им в лицо.
Матильда довольствовалась тем, что протянула ему листок бумаги. Он взял записку, прочитал ее, вновь перечитал и по очереди посмотрел на них обеих.
— И что?
— Ничего.
— Что вы собираетесь делать?
Мог возникнуть вопрос, не хотелось ли и ему тоже уничтожить записку, которая угрожала стать источником осложнений.
— А что тут можно сделать?.. Все это принадлежит Женевьеве…
Жак обвел глазами мастерскую и усмехнулся:
— Ну, и какая ей от этого польза?!
Польдина, желая сменить тему разговора, пробормотала:
— Мсье Криспен ничего тебе не говорил?
— Насчет чего?
— Он приходил сегодня утром…
— И что?
— Он показал мне письма… твои письма…
Жак так густо покраснел, что его лицо преобразилось. Внезапно он стал похож на сильного жестокого крестьянина с глазами, в которых сверкала ярость самца.
— Мои письма?
Он чувствовал ловушку, поскольку, будучи членом семьи, хорошо знал ее.
— Там есть одно письмо, в котором ты сказал все…
— Это касается только меня!
— Необходимо принять решение… Ты прекрасно знаешь, о чем мы условились… Тебя послали учиться исключительно для того, чтобы затем купить должность, когда таковая освободится, и обустроить внизу твою контору…
Жак ничего не ответил. Он, насупившись, смотрел в пол.
— Разве не так, Матильда? — настаивала Польдина.
Никто не вспоминал о Женевьеве, которая молилась, слегка закрыв глаза, мокрые от слез. Было жарко. Жарко внутри нее, жарко вокруг. Все смешалось, Пресвятая Дева, портрет в золочено-черной раме, бледное лицо отца.
— Радуйся, Мария, благодати полная… Милая моя Пречистая Дева, сделай так, чтобы папа… Радуйся… Мария… Умоляю тебя, папа… Это твоя дочь умоляет тебя… Твоя дочь, которая совсем одна, которая боится… Ныне и в час смерти нашей… Помоги мне, Пречистая Дева, поскорее воссоединиться с ним… И пусть…
Наверху Жак сказал как отрезал:
— Об этом мы поговорим в другой раз.
Чтобы скрыть странгуляционную борозду, полотенце заменили шелковым шейным платком. Пламя от свеч колыхалось. Время от времени приносили цветы, и Софи, очень спокойная, ставила их у подножия кровати.
Софи проголодалась. Она сердилась, потому что никто не приходил ее сменить. Она надеялась, что мимо двери пройдет Элиза, и тогда она пошлет ее за кем-нибудь.
Вдруг Софи подумала: «Надо же! Я забыла послать извещение своему отцу!»
Человеку, о котором в доме никто не вспоминал, о кротком церковном певчем Ролане Деборньо, который по-прежнему жил в швейцарской деревне, населенной людьми, страдавшими туберкулезом.
— Я закрою дверь? — спросила Польдина сестру.
Они втроем стояли на лестничной площадке, Польдина, Матильда и Жак.
— Закрой!
Матильда хотела протянуть руку, чтобы взять ключ. Но в этот момент вмешался Жак:
— Отдай!
Он сказал это таким тоном, что они обе почувствовали скрытую угрозу.
Часть третья
Глава первая
Ей не было страшно. Спрятав пол-лица в подушку, опустив на другую половину взлохмаченные волосы, она даже пыталась изобразить подобие улыбки.
Только никто не мог знать, почему она улыбалась. Она должна была чувствовать себя измученной, поскольку в очередной раз ее больше часа осматривали врачи. На этот раз их было трое, а не двое, трое мужчин, с серьезным видом склонившихся над бедной девушкой.
Сейчас в комнате остался только один Леферос, врач из Парижа, который уже дважды приезжал. У него по-прежнему был такой вид, будто он хочет съесть кого-нибудь живьем. В то время когда два других врача выходили на лестничную площадку, он сказал:
— Я хочу задать ей вопрос наедине.
Леферос закрыл дверь и сел. Недовольный, угрюмый, он, казалось, жевал, то и дело проводя языком по зубам. Может быть, у него был тик? Но нет! Это не был тик, поскольку он в конце концов вынул из кармана зубочистку!
— Почему вы упорно отказываетесь ходить?
Он выпалил эти слова на одном дыхании, глядя на Женевьеву глазами людоеда. Женевьева улыбнулась. Она ничего не могла с этим поделать, поскольку наступил час солнечного луча. К тому же все утро по ветвям дерева, которые можно было видеть из окна, весело скакал дрозд.
— Отвечайте!
— Я не отказываюсь…
— Хорошо! Я сформулирую свой вопрос иначе: когда вы решили, что больше не будете ходить?
— Я не решала…
— Хорошо, — повторил доктор. — Как вам угодно. Когда вы поняли, что отныне не сможете ходить?
— Я поняла это сразу, как только упала и не смогла подняться. Но еще до этого я знала, что должно что-то произойти, хотя я не знала, что именно. Это было так же, как и тогда, когда у меня начались судороги.
— У вас были видения?
Он спрашивал злым тоном, вертя в руках зубочистку.
— Нет, мсье.
— И голосов вы тоже не слышите?
— Нет, мсье.
— Если в доме начнется пожар, вы тоже не встанете?
— Не знаю… Я думаю, пожара не случится до 25 мая.
— При чем тут 25 мая?
Никогда раньше Женевьева не говорила с посторонними о подобных вещах. Но поскольку она разговаривала именно с Леферосом, это ее забавляло. Возле нее сидел не какой-нибудь конкретный мужчина. Он олицетворял собой всех мужчин, всех, кто считал себя сильными и хитрыми и относился к таким, как Женевьева, словно к маленьким девочкам.
— Потому что 25 мая я уйду…
— Куда?
— Навсегда! — призналась она, глядя на потолок.
И он, высокий, толстый, сильный, почувствовал себя не в своей тарелке и не знал, куда девать ноги.
— Да что вы мне рассказываете?!
— Я неубедительна, не правда ли? Не стоит говорить об этом брату и матери…
— Кто вам это предсказал?
— Никто… Вот уже несколько лет я думаю, что умру, когда мне исполнится восемнадцать лет…
