Завтра утром вновь придется войти в комнату Женевьевы, на лицо которой было страшно смотреть, настолько смущал ее взгляд. И хотя Женевьева жила в собственном мире и слышала лишь приглушенные отголоски всего, что происходило в доме, она, казалось, знала все, догадывалась обо всем, читала в душах.
Но об этом Женевьева ничего не говорила. Пока вокруг нее хлопотали, наводили в комнате порядок, она снисходительно улыбалась, словно из вежливости, чтобы не быть в тягость, чтобы не огорчать семью.
Ее улыбка говорила: «Вот видите, я не испытываю мучений, мне очень хорошо, я счастлива и вам не надо печалиться о моей судьбе…»
Но эта же улыбка подразумевала: «Это вас надо жалеть… Вы напрасно суетитесь… Вы не поняли… Вы из-за пустяков причиняете себе зло, поскольку не умеете жить… Когда меня здесь не будет…»
Внезапно Матильда почувствовала непреодолимое желание увидеть дочь. Ей даже в голову не пришло, что Женевьева, вероятно, спит. Она погасила свет в мастерской, предварительно убедившись по привычке, что ничего не валяется на полу и нет опасности возникновения пожара. Она спустилась, несколько минут постояла возле двери, прислушиваясь, и наконец вошла.
Матильда еще не зажгла свет, как нежный голос спросил:
— Это ты, Жак?
Матильда со злостью щелкнула выключателем и сказала:
— Нет, это не Жак! Это твоя мать! Что, теперь я даже не имею права приходить, чтобы пожелать тебе спокойной ночи?
Женевьева не могла скрыть своего разочарования. Тем не менее она постаралась сделать это и вежливо прошептала:
— Спокойной ночи, мать… Я думала, что это Жак вернулся… Я спала?
— Не знаю… Я купила тебе ясли…
— Они красивые? Почему ты их не принесла?
— Потому что надо разобрать все пакеты… Я принесу их тебе завтра утром…
Взгляд Матильды был суровым. Мать Женевьевы спрашивала себя: «Откуда она знает?»
…одна с Польдиной…
А если гораздо хуже? Если просто одна? Одна! Одна!
— Мать, у тебя болит голова?
— Нет… Немного…
— Софи ушла?
— Она отправилась в кино. Как ты себя чувствуешь сегодня вечером?
— Как всегда…
— Разумеется!
Что еще сказать? Но тогда пришлось бы затронуть животрепещущую тему, не боясь возможных открытий. Надо было иметь смелость задать главные вопросы: «Признайся, что ты меня не любишь и не можешь назвать мамой… Признайся, что для тебя я всегда была злой женщиной… Признайся, что ты жалеешь отца и что ты, едва начав понимать кое-что в жизни, посчитала его жертвой… Признайся, что твои слова “когда я уйду” были угрозой… Признайся…»
— Что с тобой, мать?
— Ничего.
— Почему ты пришла?
— Не знаю…
— Ты слышала?
— Что?
— Дверь… Да… Это вернулся Жак… Я узнаю его шаги…
Женевьева узнавала все шаги и могла разделить их на плохие и хорошие. Она хотела, чтобы мать ушла. Тогда Жак сможет войти и побудет с ней немного…
Жак поднимался по лестнице. Он удивился, увидев пробивающийся из-под двери свет, и приоткрыл ее.
— Спокойной ночи, Вьева…
Увидев мать, он произнес:
— Ты здесь?
Он не стал входить, добавив:
— …ночи… мать…
— Ты такая бледная! — заметила Женевьева.
— Ничего… Спокойной ночи… Спи! Уже пора…
Матильда нагнулась, прикоснувшись губами ко лбу Женевьевы. Короткое прикосновение, словно удар клювом.
— …ночи, мать!
В кабинете свет не горел. Польдина легла, но, разумеется, не спала. Она ждала возвращения своей дочери, хотела услышать скрип двери, шаги на лестнице.
Но Софи не придет, чтобы ее поцеловать! Софи даже не удосужится подняться на цыпочках! Она ворвется в свою комнату, как вихрь, и будет шуметь добрых полчаса, совершая вечерний туалет, прежде чем заскрипит сетка ее кровати.
В своей спальне Матильда села на краешек кровати. Теперь, когда осталась только одна кровать, комната казалась большой и пустой. Раздался бой часов на церкви.
— Когда я…
Матильда чуть не вернулась в комнату дочери, без всякой на то причины, просто, чтобы убедиться, что Женевьева не умерла, чтобы запретить ей умирать.
Ведь профессор из Парижа сказал это, а теперь его слова приобрели зловещий смысл: Женевьева умирала нарочно!
Чтобы отомстить за себя, чтобы отомстить за своего отца, чтобы наказать Матильду, чтобы…
— …вы останетесь совсем одни, тетка Польдина и ты!
Теперь Матильде не хотелось плакать! Или расчувствоваться! Или давать объяснения сестре!
Она легла. Лицо ее было напряженным, взгляд — пристальным, как у женщины, которой никто не нужен! И какое ей дело, что Софи и мсье Жони шептались на пороге!
Глава третья
На протяжении четырех месяцев по утрам разыгрывалось одно и то же сражение, впрочем, оно не было единственным, и один из противников прекрасно понимал это.
Никто лучше Матильды не мог бесшумно подойти к двери, положить пальцы на ручку и осторожно повернуть ее, настолько осторожно, что человек, находившийся в комнате, должен был все время смотреть на ручку, чтобы заметить, что она поворачивается. Когда язычок замка втягивался, Матильда так же осторожно приоткрывала дверь, оставляя сначала щелку, достаточную, чтобы взглянуть внутрь.
Но всякий раз в этот момент взгляд Женевьевы был направлен на дверь! Она ждала! А на губах уже застыло традиционное приветствие:
— Добрый день, мать!
Матильде не оставалось ничего другого, как напустить на себя скорбный вид, выдавить тонкую улыбку смиренной христианки, наклонить голову, как те, кого никогда не щадила жизнь.
— Добрый день, Вьева…
Слишком поздно! Она опять пришла слишком поздно! Ее дочь предупредил звук, неуловимый для других ушей, или же ее инстинкт больного человека был настолько хорошо развит, что она догадывалась о приходе матери.
Она успевала выработать линию поведения, принять равнодушный вид, сквозь который все же пробивалась тайная радость.
— Мне кажется, что сегодня ты бледнее, чем вчера.
Матильда говорила это, чтобы выяснить, чтобы увидеть в глазах дочери искорку, которая могла бы послужить доказательством! Ведь чем больше слабела Женевьева, чем заметнее становилась ее физическая немощь, тем, казалось, сильнее она преисполнялась внутреннего ликования.
— Какое сегодня число, мать?
Матильде хотелось бы заставить дочь признаться, что та умирала нарочно! Да, нарочно, чтобы наказать мать! И хотя Женевьева этого не признавала, она выражала свои намерения неприкрытой радостью, первой указала на это своими словами: «Когда я уйду…»
