— На этой неделе они выезжали дважды и три раза принимали у себя гостей…
Это доставляло беспокойство не только дому, но и всей улице, которая по ночам слышала, как с оглушительным грохотом подъезжал автомобиль Жака, маневрировал, уезжал, если только это не были автомобили четырех или пяти гостей. До двух часов ночи звучал фонограф. Бланш включала радио на целый день, и оно играло даже тогда, когда она находилась в другой комнате и не могла его слышать.
Невозможно было даже представить, что так поведет себя невзрачная девчонка, у которой, как утверждала Польдина, было слабое здоровье.
Иногда она поднималась, чтобы поздороваться с Женевьевой, и всякий раз приносила сладости или цветы, словно гостья. Это было вполне в ее духе. Когда одна из сестер спускалась, она церемонно принимала ее, будто та была в доме посторонней.
— Садитесь, прошу вас… Как мило, что вы нас навестили…
Однажды Польдина отчетливо услышала, как она говорила Жаку:
— Эти старые перечницы опять приходили…
И Жак ответил без стыда и совести:
— Выстави их за дверь раз и навсегда. Если хочешь, я им скажу…
Но самое худшее заключалось в том, что Софи переменила лагерь и стала участвовать в оргиях на первом этаже, где без всякого повода распивали шампанское. Софи брала свой автомобиль и ездила в Кан или Гавр вместе с ватагой друзей. Когда она возвращалась, все хорошо слышали, что ее поступь была не совсем твердой.
— Могла ли ты себе представить, что произойдут подобные изменения?
— Какие изменения?
— Все эти… С тех пор как Эммануэль умер…
Черт возьми! Он, умерев, отомстил! И его дочь, которой было в кого пойти, отомстит таким же способом…
Можно было подумать, что весна, вызвавшая к жизни дерево, растущее во дворе, усилила ее желание умереть! Женевьева сладострастно слабела. Ее лицо стало полупрозрачным, как лица гипсовых святых из квартала Сен-Сюльпис. Даже ее голос наполнился ангельской нежностью!
Женевьева задавала жестокие вопросы. Например, она спрашивала, не переставая улыбаться:
— Что станет с моей комнатой, когда я уйду?
— Замолчи!
— Почему? Ты же знаешь, я долго не задержусь… На следующей неделе надо будет позвать священника…
— Замолчи! Ты говоришь глупости…
— Нет! Вскоре я встречусь с отцом…
Вот так! Она встретится с отцом! Таким образом, две жертвы Матильды получат избавление!
— Это правда!
— Ты эгоистка! Ты думаешь только о себе! Если ты это называешь христианским милосердием…
Но ни разу Матильде не удавалось застать девушку врасплох, заметить нечто другое, нежели ее вечный взгляд блаженного ангела.
— Поклянись, что ты известишь священника…
Это пришлось сделать в середине мая. Разумеется, как только священника пригласили в дом, он стал приходить каждый вечер, не уставая говорить Матильде:
— Ваша дочь — святая…
— Да, правда, — вздыхая, отвечала Матильда.
А про себя думала: «Святая, которая ненавидит мать и мстит…»
Двадцать четвертого мая в гостиной первого этажа танцевали. Это была новая прихоть Бланш. Врач считал ее слишком слабой, чтобы родить ребенка, а она несколько часов подряд тряслась в такт музыке не только с мужем, но и с приглашенными.
Софи, которая всегда жаждала жизни, тоже присутствовала на вечеринке. А на следующее утро было совершенно бесполезно ее спрашивать, что там происходило.
— Мы веселились! — таков был ее короткий ответ.
А если ее расспрашивали о гостях, она отмахивалась:
— Приятели!..
Именно в тот вечер Польдина сказала сестре:
— В ее шкафу я нашла шелковое белье…
И после долгого молчания добавила:
— Я нашла кое-что похуже… Она купила несколько предметов гигиены и спрятала их в глубине ящика…
Матильда дважды спускалась и прислушивалась, стоя возле двери комнаты Женевьевы. Перед тем как лечь спать, она бесшумно приоткрыла дверь, но не заметила ничего необычного.
Тем не менее следующим утром все было кончено. Сначала Матильда не хотела этому верить. Она осторожно повернула ручку, оставила узкую щель и впервые не встретилась взглядом с дочерью.
— Доброе утро, Вьева, — первой сказала Матильда немного взволнованным голосом.
И тут она поняла, что Женевьева не спала. Матильда настолько хорошо это поняла, что не осмелилась дотронуться до дочери, чтобы убедиться. Она побежала к Польдине.
— Идем, быстрее… — бормотала Матильда. — Я думаю…
Матильда осталась стоять вдалеке, а Польдина подошла к кровати. Матильда не хотела смотреть на дочь. Она не плакала, но ее лицо стало мертвенно-белым и суровым, как камень.
— Все кончено… — просто сказала Польдина. — Вероятно, она умерла во сне… В любом случае, она не мучилась…
Но взглянув на сестру, Польдина испытала гораздо более сильное потрясение. По мере того как совершались ритуалы этого скорбного дня, ее тревога росла, настолько была подавлена Матильда.
Польдина достаточно хорошо знала свою сестру, чтобы понять, ломала ли та комедию или нет. Матильда в буквальном смысле никого не видела, не слышала то, что ей говорили, пребывала в неустойчивом мире. Она на все смотрела растерянными глазами и так плотно сжимала губы, что они не могли дрожать.
Два или три раза Матильда принималась говорить, но только для того, чтобы произнести с ужасающим спокойствием страшные слова:
— Ее надо похоронить в могиле отца…
Когда представители похоронной конторы начали расставлять свечи, Матильда вмешалась:
— Нет, не белые… Только розовые и голубые…
Они посмотрели на Польдину, чтобы понять, что должны делать.
— Делайте то, что говорит моя сестра, — покорно сказала Польдина.
Траурная церемония состоялась при большом скоплении народа. Матильда держалась стойко.
Вечером, когда женщины остались одни и сняли траурную одежду, Матильда пристально посмотрела на сестру, словно желая что-то выяснить.
— Что с тобой?
— Ничего…
— Почему ты на меня так смотришь?
— Я не смотрю на тебя…
— Если хочешь, пойдем наверх…
— Нет…
— Что ты собираешься делать?
— Ничего…
Матильда походила на бездушную статую. Она ушла к себе в спальню. В ту ночь Польдина просыпалась раз шесть и каждый раз вставала, подходила к комнате Матильды и, припав к двери, прислушивалась.
