На следующее утро Польдина увидела, что Матильда открывает дверь комнаты Женевьевы.
— Не ходи туда… — посоветовала она.
— Почему?
Действительно, Матильда не собиралась входить в комнату, чтобы плакать или поклониться памяти дочери. Она хотела навести порядок и взять несколько предметов, чтобы переложить их на другое место.
Прошли два дня, три дня, а Матильда, по-прежнему слишком спокойная, казалась полностью опустошенной. Теперь второй этаж стал слишком велик для сестер, которые больше не знали, где преклонить голову.
Утром Элиза с красными глазами заявила, что через неделю увольняется, поскольку родители потребовали, чтобы она вернулась в деревню. Это было неправдой. Сестры понимали, что она просто боялась.
Матильда решила, что будет готовить сама, пока они не найдут новую служанку. Сначала Польдина запротестовала, но в конце концов согласилась, решив, что это поможет Матильде прийти в себя. Однако Матильда, орудуя кастрюлями, оставалась по-прежнему словно омертвевшей, точно такой же, какой была, когда издали смотрела на кровать своей дочери.
Софи, которая не любила грустить, в тот день не появлялась в доме до самого вечера. Один из новых друзей Жака, один из тех, кто танцевал внизу, был врачом. Возможно, поэтому Софи решила сдать экзамен на медсестру и регулярно посещала курсы.
На седьмой или восьмой день Польдина решила провести в мастерской генеральную уборку. Вопреки ее ожиданиям сестра не стала возражать.
— Ты можешь даже сжечь картины и тетради… — сказала Матильда.
Картины и тетради, с помощью которых Эммануэль сумел после своей смерти заинтересовать их на какое-то время, заставил их поверить, что обладал талантом!
Польдина поднялась наверх с двумя ведрами, щеткой и тряпками. Все утро было слышно, как она шумно возилась, передвигала мебель и переставляла предметы.
— В принципе, — сказала она за обедом, — отныне мы больше всего времени проводим наверху…
Матильда выслушала, но не проявила ни малейшего интереса к словам сестры.
К вечеру, когда настала пора зажигать лампы, Польдина почти закончила уборку. И тут она машинально открыла картонную коробку, в которой должны были лежать рисовальные перья. Коробка лежала на полу, среди груды вещей, которые надо было выбросить. Польдина открыла коробку без всяких задних мыслей, однако когда она увидела маленький белый пакет и убедилась, что в нем лежит блестящий порошок, она сразу все поняла.
Она отыскала запас мышьяка, которым Верн когда-то собирался их медленно травить.
Рассмотрев свою находку под настольной лампой, Польдина положила ее за корсет, спустилась к себе и принялась искать укромное место.
Ее сестра вошла, когда поиски еще не закончились. И хотя у Польдины в руках не было пакета, тем не менее ей показалось, что взгляд Матильды внезапно утратил неподвижность и начал выражать нечто другое — любопытство.
— Что ты делаешь? — спросила Матильда нейтральным тоном. — Ужин скоро будет готов…
— Я сейчас приду… Я хотела вымыть руки…
Одним словом, ничего особенного не произошло. Во время ужина Матильда внешне была такой же, как и в предыдущие дни, такой же холодной, такой же далекой. И все же ее сестра могла поклясться, что взгляд Матильды изменился, стал прежним.
— Ты сожгла картины?
— Нет! Я убрала их на чердак…
После ужина они вымыли посуду и поднялись наверх. Как это часто бывало, Матильда села за письменный стол и обхватила голову обеими руками, поскольку то и дело страдала от головной боли.
— Завтра я закончу вязание, — сказала Польдина, чтобы нарушить молчание.
Шло время. Польдина не отрывала глаз от своего вязания, беззвучно отсчитывала, едва шевеля губами, три лицевые и две изнаночные петли.
Наклонив голову вперед, обхватив ее руками, Матильда смотрела на зеленое сукно, покрывавшее обыкновенный стол, служивший письменным. Невозможно было понять, размышляла ли она или нет.
Тем не менее иногда перед ее глазами сверкали маленькие белые искорки. Постепенно она сосредоточилась, и белые искорки превратились в дорожку, словно на стол кто-то клал раскрытый пакетик с каким-то порошком.
— Я все спрашиваю себя, будут ли они по-прежнему принимать гостей, несмотря на траур… — сказала Польдина, не прекращая вязать.
Не получив ответа, она не забеспокоилась. Они обе привыкли к разговорам, в которых случались продолжительные перерывы между репликами.
— Правда, Жак уже носил траур по отцу…
Опять молчание. И только тогда Польдина оторвалась от вязания. Матильда больше не обхватывала голову руками. За несколько минут она утратила суровость, стала более человечной.
Она стала такой, какой была всегда, с чуть склоненной головой, с глазами, бросавшими быстрые проницательные взгляды, с губами, пытавшимися обмануть противника едва заметной улыбкой.
— Что с тобой?
— Со мной? А что со мной должно быть?
Голос Матильды тоже утратил суровость и приобрел прежние нежные, слащавые интонации.
— Не знаю… Ты такая странная…
— Ты так считаешь?
Польдина искала в словах сестры причину этой перемены, поскольку мысль о белом порошке, о едва заметных следах на зеленом сукне даже не могла прийти ей в голову.
— Можно подумать, что ты на меня злишься…
— За что мне на тебя злиться? Разве ты мне сделала что-нибудь плохое?
— Нет! Но ты могла подумать…
— Что я могла подумать, например?
— Насколько я тебя знаю…
— Ты плохо меня знаешь, моя бедная Польдина… Ты ошибаешься, как и другие…
Это была прежняя Матильда, такая, какой она была до смерти Женевьевы и даже до смерти Эммануэля.
— Ты говоришь о своем муже?
— Обо всех…
Матильда вновь нашла угрозу, врага. Она вновь нашла человека, которого можно преследовать, ненавидеть.
Матильда испытывала тем большее удовольствие, что таким человеком оказалась родная сестра, та, которая знала ее лучше всех, которая досконально изучила ее методы!
Убирая в мастерской, Польдина нашла мышьяк, о котором они говорили на протяжении последних месяцев. Они спрашивали себя, куда Эммануэль мог спрятать яд, и в конце концов решили, что перед смертью он его выбросил.
Но нет! Следы на сукне свидетельствовали об обратном! И беспокойство Польдины, в руках которой работа уже не так быстро спорилась!
Польдина ничего не сказала. Но не было ли это знаком, что у нее появились задние мысли?
— Интересно, о чем ты думаешь… — спросила Польдина с наигранным равнодушием.
— Я? Ни о чем…
