XIII
Было очень холодное утро, когда в конце сентября я приехал в Мейонна́ на автобусе. Осень начинала золотить деревья на склонах Ревермора. Солнце стояло уже высоко. На востоке деревенские домики жались к горе, на западе за поселком тянулись равнина, затянутая туманом долина Соны, парижская и лионская дороги. В это утро в воздухе чувствовался бодрящий аромат вспаханной земли, реки и трав. Я нашел месье Вайана в саду, с секатором и с окулировочным ножом в руках, и долго «помогал» ему в питомнике, хотя помогал, это слишком громко сказано! Как я заметил позже, ему просто нравилось мое присутствие, хотя я ничего и не делал. Но мое бездействие восхищало меня, и в это утро я ощутил истинный покой, глядя, как работает хозяин дома, — набор ножей, ловкие пальцы, делавшие надрез, вставлявшие черенок и заделывавшие его, как зашивают рану.
— Странная хирургия, — сказал месье Вайан. — Похоже, я еретик: обычно деревья прививают зимой. Точнее, до марта. Я пытался прививать вишневые деревья, но это ничего, или почти что ничего, не дало, и сейчас я решил попробовать другой метод. Это китайские черенки. Видишь, как далеко я ездил. Прививая сейчас, до сильных холодов в кантоне Юра, я учитываю сдвиг часовых поясов. — И, заметив наконец мой маленький чемодан, сказал: — Манжен, да ты налегке, мой мальчик. Иди в свою комнату, Элизабет проводит тебя. Я сейчас к вам приду, вот только уберу инструменты.
Я постучал во входную дверь, но никто не ответил. Открыв ее, я очутился в светлой продолговатой комнате, которую почти полностью занимал длинный крестьянский стол и стулья. Напротив меня была лестница, я поднялся по ступенькам и сразу же почувствовал запах Марии Елены. Она лежала голая, широко раскинув руки и ноги, с наручниками на запястьях и на лодыжках, прикованными к походной кровати. Напротив нее в небольшом кресле сидела Элизабет-Лизина и спокойно читала газету. Когда я вошел в комнату, она мрачно посмотрела на меня и ее рот скривился в улыбку.
— А вот и наш юный Манжен!
Но я задыхался от запаха Марии Елены и не мог ничего ответить. Я подошел.
— Не прикасайся! — выпалила Лизина.
Между тем я заметил, что от ее увядшей кожи тянуло кисловатым запахом. Я был теперь настолько близко от Марии Елены, что мог потрогать ее или коснуться губами или ладонью, сжать ее белую стоящую грудь с коричневыми сосками, засунуть пальцы ей во влагалище с влажно блестевшей щелочкой. Я встал на колени около входа в эдем.
— Хочешь попробовать! — тут же усмехнулась у меня за спиной Лизина, о которой я забыл. — Ты хочешь попробовать, Манжен, но блюдо не для тебя.
Едва она замолчала, как в комнату вошел месье Вайан. Конечно же, он все понял и слышал слова своей жены.
— Да нет, — смеясь, громко и четко произнес он. — Да нет, юный гурман, попробуй, вкуси, малышка-единорог для тебя, для Лизины и для меня, мы можем делать с ней все, что хотим.
И, взяв меня за затылок, твердой рукой втолкнул мое лицо и рот в зияющую любовную щель девушки:
— Давай, соси, лижи, вкушай. Главное, долго лижи ее. Скоро она не сможет без этого обходиться.
Я приник к щелке, почти теряя сознание, задыхаясь от теплого сока девушки, которая стала прерывисто дышать и сильно стонать.
— Мне нравится твое рвение, мой мальчик, — сказал месье Вайан. — А теперь уступи мне место.
Я, пошатываясь, поднялся, а месье Вайан тут же схватил со стены хлыст и сильно стегнул им пленницу по животу. Раздался крик, но не боли и страха, я услышал счастливый крик, а за ним пронзительные, громкие, словно пьяные от счастья крики при каждом ударе, наносимом меж ягодиц, по бедрам, исполосованным красными полосками, затем по лобку и промежности.
— Смотри, как корчится эта маленькая шлюха. Хорошенько смотри. Она хочет еще. — И, обращаясь к пленнице, млевшей и всхлипывавшей от радости: — Так ты хочешь еще, да, маленькая шлюха?
Хлыст долго свистел между влажных губ, сочившихся от удовольствия блестящими струйками меж еще более красных полос.
— Ну, хватит, — сказал месье Вайан. — Небольшой сеанс дрессировки.
И он сел верхом на девчонку, поднял ее голову, крепко прижал ее к своему животу и засунул свой пенис в рот Марии Елены, которая стала его удовлетворять, как будто всегда это делала.
Я же, без всякого стыда и угрызений совести, по приказу месье Вайана позволил схватить себя Лизине, которая взяла мой пенис в рот, и я безудержно и без стеснения стал изливать свое наслаждение.
— Ну, вот и отлично, è finita la commedia
[3] — одеваясь, со смехом произнес месье Вайан. — В следующий раз, — сказал он, выпроваживая меня, — ты выступишь в другой роли и тоже все правильно сделаешь. Ну, поезжай, сейчас будет автобус. А девчонка еще побудет у нас. Скажи в приходе, что вечером мы отправим ее к матери.
XIV
В Мейонна́ на стенах нет ни одной картины, ни одной фотографии. Стены в доме оштукатурены. Месье Вайан повесил на них рабочие инструменты — дрель и пилу. Единственная роскошь в рабочем кабинете: черная доска для математики и несколько гравюр 1793 года с вооруженными до зубов санкюлотами — из-за их политического значения. Нагота делает человеческие тела более заметными, более подлинными, более «голыми», сказал месье Вайан. Он мог бы еще добавить: «более доступными». У нее есть и другие свойства. Так, она изобличает строгость, суровость и «скудость» хозяина дома. И по контрасту — необычайную щедрость того же хозяина и великодушие как свойства его натуры. Пресытившись своим суровым домом и своей строгостью, месье Вайан беззаветно отдается плотским утехам, алкоголю, опытам по ботанике и, наверное, литературе. Но о литературе он говорит мало, дома не видно его романов, он спрятал их на чердаке, а дома стоят только научные и исторические книги. Возможно, у месье Вайана дар или мания создавать вокруг себя пустоту. Я сам ощутил эту пустоту, вернувшись в Грима после сеанса посвящения. Но счастливую опустошенность.
Отсутствие всякого чувства вины. Отсутствие всякой навязчивой идеи. Я должен был бы испытывать стыд, сожалеть, исповедоваться в том, что я только что увидел и совершил, но вместо угрызений совести я испытывал лишь легкое, безмятежное ощущение пустоты при мысли о возбуждении и наслаждении, которые я познал в этот день. Это и понятно, учитывая мой возраст, ведь я впервые предавался таким играм. До Мейонна́ я был невинен как младенец. Единственно, в чем я мог себе признаться, было то, что я вновь возбуждался, вспоминая свое волнение. И у меня было только одно сильное, навязчивое и безрассудное желание вновь повторить это с супругами и с Марией Еленой, чтобы еще раз испытать счастье от нашей игры.
Спрятаться от месье Нуарэ не составляло труда. Я редко видел его преосвященство. Я мог выдать себя и своих новых друзей только в церкви в момент слабости или преступной экзальтации, выложить все и погубить нас. Слава богу, что аббат Нуарэ еще с осени был очень занят сколачиванием труппы, которая должна была играть «Элоизу». Я по мере сил помогал ему, и несколько недель спустя у нас уже были актеры, распределение ролей, проект декораций и расписание первых репетиций. Месье Вайан обещал дать несколько советов актерам, что он и сделал, и когда он приехал в приход, я слегка оторопел и застыл на месте, увидев, как он обедает за нашим столом, естественно и учтиво разговаривает с родителями Марии Елены. Потом он сообщил нам, что предоставляет нам право самим поставить пьесу и что с удовольствием приедет к нам на генеральную репетицию. Меня восхитило его решение. Мы обошлись без месье Вайана, отчего мое желание тайно видеться с ним в Мейонна́ настолько часто, как он этого требовал, только возросло. Это продолжалось довольно долго, до конца октября, более четырех или пяти недель, и это время оставило в моем теле и в моей памяти глубокое, ослепительное воспоминание, которое не угасло до сих пор, сорок лет спустя.
