Родионыч, кажется, не сделал ни одного вздоха и ни разу ни моргнул. Янович знает: надо выворачивать душу до тех пор, пока батя сам не остановит.
— Не мог решиться и думать не хотел. И так работы столько, то не платят, то проверяют. А ночью пробило, не поверишь, насквозь. Жизнь-то на месте не стоит, проходит. А я и не жил ещё, ни дня, всё собираюсь. К пятидесяти подгребаю, а только собираюсь. О душе думать пора. — Медовая кротость в голосе подопечного ласкает слух всемогущего бати. Он склоняет голову набок и вздыхает. А Янович, будто не заметив первый знак потепления, добавляет: — Только, прошу тебя, именно сегодня, пока душа горит, пока она в руках Георгиева подпишет все бумаги. Ты же всемогущий, один звонок — и я счастливый человек. Да и крестники твои в безопасности, а, бать?
Родионыч улыбается и окидывает взглядом портрет Вождя. Валере кажется, что Великий кивнул бате или даже они переглянулись. Ну что ещё может привидеться человеку, на которого свалилось за сутки испытаний больше, чем на обычного гражданина за долгую жизнь? Не исключено, что привидеться мог оживший портрет, который ко всему ещё и принимает участие в его, Яновича, невнятной, путаной судьбе. Но, что бы там кому ни пригрезилось, Родионыч приладил ус и ответил:
— Прям елей с ушей капает… Ладно, с этой минуты — ты холост. — Родионыч переливается добротой, как наливное яблоко розовым светом. — Когда отчитаешься по папке, получишь ЦУ, куда-чего с паспортами лететь. Э-э-э… ты это брось. Никаких улыбок, скорбный вид прими, свидетель. И дуй давай на работу. Гайки закрути, чтоб дисциплина, чтоб бабы не курили… Наори на всех и в отпуск никого не пускай, за безделье. Прикажи после работы пахать до ночи…
— Родионыч, ну чего так, люди не поймут…
— Кто не поймёт — того уволить.
— С кем же мы останемся?
— Хм! Да нам одной Юрьевны хватит. Одна только пашет и думает. Редкое нынче качество.
— Ну, на «Икаре» ведь большей частью твои протеже.
— Ну, знаешь, я с ними тесты на IQ проводить не обязан, это твоя работа, с кадрами должен уметь работать, а то от тебя скоро все разбегутся. Главное, бухгалтершу удержать, больно хороша. Ты присмотрись и должность ей сегодня предложи и процентов пару. «Финансовый директор» подойдёт! А замов твоих — в топку. Закроем, и все дела.
— Я ж тебе об этом второй год толкую… Елену Юрьевну надо к капиталу приобщать, чтоб корни пустила…
— Чтоб денежки наши защищала не жалея живота своего. На неё много свалится. Вместо тебя отдуваться будет. Ну, по коням.
Собеседники хлопают друг друга по рукам, и маленький «фордик» подплывает к незапертой калитке.
IV
Лера не припомнит такой Радуницы. Нет. Её атакуют воспоминания. Всплывают самые мелкие эпизоды, о которых забыло даже старинное зеркало.
Вот она вспоминает неприятную сцену почти десятилетней давности.
Лера знает точно: если возвращаешься к мужу от любовника — путь домой становится искусством. В кружеве белья надо схоронить ещё не остывший пыл, потерять совесть — прощение у неё всё равно не вымолить — и как ни в чём не бывало переступить порог дома, вытягивая носок туфли. Волосы следует пригладить, обнажив лоб, — так лицо выглядит честнее. Перед дверью не забыть подтянуть колготки и расправить поясок на талии — не должно быть заметно, что ты одевалась наспех. Уничтожить осыпавшуюся тушь, а главное, спрятать счастливый блеск в глазах в неприятном воспоминании из классики рабочих будней.
Волочась по лестнице родного дома, Лера соображала, что сказать мужу. Хорошо, что Алька живёт у родителей, сыну врать нестерпимо больно. Он хоть и почти ещё младенец по годам, но взгляд у него серьёзный и разумный, а чистота в глазах нечеловеческая, невыносимо ангельская. Сейчас воспоминания о сыне вернули ей потерянную совесть. Версии, которые только что, как бешеные осы, роились в голове Леры, взметнулись и улетели. Остался только один Алька. Сейчас, дома, он наверняка смотрит на маму, на её портрет в кабинете деда, и не ложится спать. Бабушка тянет его за руку, обещая купить автомат с огоньками, обещая покачать, но он упирается — хочу к маме.
Одним поворотом ключа Лера открывает замок входной двери и проскальзывает в собственную квартиру. Встретила её темнота. Не верилось. Обманутый муж спит в родительской спальне. Дверь приоткрыта, из-за неё доносится прерывистый сап. Какое счастье! Мгновение — и Лера уже без одежды. В горячей воде, в ванне.
В спальне по ковру разбросаны носки учёного мужа, аж несколько пар. Лунный свет затекает в окно и серебрит стены. Сливаясь с лучом серебра, Лера упала на кровать и вытянулась по самому краю матраса, чтобы ни одна завитушка на рыжей голове супруга не коснулась её плеча.
Ни свет ни заря Слава просыпается и натягивает майку. И, не замечая Леру под боком, тут же начинает бубнить ритмичные проклятья для нового директора, Тараканина. Голос несчастного возбуждён, а глаза красные от злости. А вот Лера, слушая, воспаряет от счастья, хоть, конечно, и не подает виду — оказывается, новый директор, Тараканин, опять распекал Киселя на учёном совете, значит, её приключение выглядит маленьким и даже ничтожным на фоне нервных потрясений мужа. Лера кивает и принимается причитать: «Какой ужас, какой ужас…» Отделавшись ещё парой подобных фраз, она убегает на кухню выполнять самый главный супружеский долг.
Завтрак руки стряпают сами, а их беспечная хозяйка улыбается и витает в облаках. Когда голос мужа срывается в петушиный крик, она падает с облака и кивает.
— Этот выскочка, Тараканин, подлец! Подумать только, швырял по столу мой отчёт. Кем он был, вот скажи мне, кем он был до ухода твоего батьки? Я тебе скажу сам — дерьмом собачьим. Сидел у промышленников, жевал сопли…
— Слав, успокойся. Тараканин нормальный учёный, и как человек тоже… Папа его уважает. Может, недоразумение какое-то? — отзывается Лера, расставляя посуду.
— Недоразумение? Да он уже год измывается надо мной! Почти год! Теперь ещё и в директорское кресло прыгнул. Ублюдок.
— Мне кажется, ты преувеличиваешь, — отвечает Лера, в очередной раз прощаясь с облаком.
— Я? Преувеличиваю? — Слава разводит руками. — Ты опять ничего не поняла? Его тесть — декан государственного университета, жена — секретарша ректора, подвязки на подвязках. Этот чванливый жлоб выживает меня из института и не боится твоего батьки. Этому жлобу ничегошеньки не грозит: справа жена, слева тесть.
Лера поджимает губы. Как и отец, она не любит истории с запашком сплетен.
— Интриги плетутся, когда нет работы. Так считает папа, — говорит Лера и плюхает тарелку с жареной картошкой на обеденный стол.
— Твой отец просто-таки философ. — Боевой настрой мужа теряется в горе картофельных долек и тает на корочке отбивной. — Кстати, ты обещала поговорить с ним, — напоминает Слава, уже перехрустев всю картошку, — насчёт… моего доклада в Москве, и вообще о моей судьбе. Вот что меня ждёт в институте… в таких условиях? — Кисель расправился уже и с отбивной.
