«Доказательство того, что Роза жива», – подумал Джар.
– Вы должны отдать этот диск нам. Нетронутым, – подчеркнул Майлз.
– Вместе с дневником?
Вся эта каша заварилась только из-за Розы. Джар в этом уверен. И он буравит Майлза глазами в поисках хоть какого-то намека, подтверждающего его правоту. Но лицо Майлза остается невыразительным и непроницаемым.
– В точности таким, каким его передала вам Эми, – отвечал он холодно. – Вы должны принести его сегодня, до девяти вечера.
– А если я не успею?
– Мы предадим эту историю огласке. Сегодня же. Арест из-за непристойных публикаций ничего хорошего не сулит. Тем более вкупе с нарушениями Закона о сексуальных преступлениях.
20
Кембридж, весенний триместр 2012 г.
Моя встреча с доктором Лэнсом переносилась несколько раз, но сегодня мы все-таки повидались с ним. В самом конце разговора к нам присоединилась психотерапевт колледжа, американка по имени Карен. Но о ней чуть позже.
Я до сих пор пытаюсь понять, почему доктор Лэнс так настаивал на этой встрече. Она отличалась от наших обычных неловких бесед, когда мы пили зеленый чай с песочным печеньем, приготовленным его женой, и доктор Лэнс расспрашивал меня о моих делах, каждый раз уточняя, не испытываю ли я потребности поговорить с кем-то о смерти отца.
Несмотря на его обеспокоенность моим душевным состоянием, я отклонила и предложения о консультациях – и с психоаналитиком от университета по приезде в Кембридж, и с нашим терапевтом прошлым летом, сразу после смерти отца. Мне казалось, что время для этого было не совсем подходящим. Отец умер за месяц до начала моего первого триместра. И я должна была решить, что мне делать: или отложить учебу в Кембридже на год и наедине с собою осмыслить то, что случилось (слишком много самокопания), или уйти в нее с головой – в надежде на то, что возбуждение, сопутствующее началу университетской жизни, отвлечет меня от мыслей об отце (а в дальнейшем и от всех прочих проблем).
Я выбрала второе, и почему-то мне показалось нецелесообразным идти на консультацию к психотерапевту, пока я пыталась заглушить свою боль в Неделю первокурсников. Естественно, мне не удалось ее заглушить. И уже в первые два триместра в Кембридже я осознала полную несостоятельность своих расчетов и чаяний. И училась, и развлекалась я через силу. И никакого удовольствия от жизни в Кембридже я не получала. В общем, действительность не оправдала моих ожиданий – обычное ощущение людей, пытающихся добиться какой-то цели не в том месте и не в том окружении.
Теперь я понимаю: мне следовало отложить учебу в университете до тех пор, пока я не смирились бы со смертью отца. На год, на два, на такой срок, какой бы мне для этого потребовался. Вместо этого я отказывалась принять смерть отца, позволяя ей мучить и растравлять свою душу. И это накладывало негативный отпечаток на все мое пребывание в Кембридже.
В эту встречу доктор Лэнс не сдерживался. И пока мы ждали, когда закипит его ужасно медлительный чайник, никаких неловких пауз в нашей беседе уже не возникало. Лэнс прослышал, что я несчастлива, и, по-видимому, решил, что разговор об отце – об их учебе в колледже, об уникальном характере отцовской работы в МИДе и т. д. – утешит и приободрит меня.
Я, конечно же, сразу расплакалась. А доктор Лэнс, похоже, именно этого и добивался. Он решил дать выплеснуться моему горю наружу, и его план сработал: сказались месяцы подавляемой боли, когда мне некому было выговориться. (Я всегда разговаривала с отцом обо всем, что меня тревожило, даже в «годы террора», как он называл мой пубертатный период, превративший девочку-подростка в настоящего монстра.)
Доктор Лэнс не похож на человека, склонного давать волю эмоциям. Но он со всем участием, на которое был способен, и даже со смущением предложил мне (чистый) клетчатый носовой платок и положил мне на плечо руку, пока я пыталась взять себя в руки и успокоиться. Быть может, это любимый Гёте научил его так естественно и просто воспринимать чужое горе.
– Извините меня, – сказала я, сморкаясь.
– Все в порядке. Это я должен извиняться за то, что не сознавал до конца, насколько ты сильно переживаешь. Ты казалась такой собранной, уравновешенной… И самостоятельной – до недавнего времени. Все сильно обеспокоились после последней кураторской проверки.
«Возможно, это потому что я так и не закончила свое эссе о «Геро и Леандре» Марло», – подумала я. Но вслух этого не сказала. Доктор Лэнс сложил пальцы домиком под своей стриженой рыжеватой бородкой с уже появившейся проседью.
– Думаю, пришло время поговорить тебе с кем-нибудь, Роза. У нас сейчас в колледже Св. Матфея работает очень хороший штатный психотерапевт. Наверное, тебе будет проще пообщаться с ним, чем с социальными работниками университета.
– Я тоскую по отцу каждый день, – призналась я. Мое лицо стало пунцовым, тушь размазалась.
– Конечно, нам всем его недостает.
– И я чувствую себя такой виноватой из-за того, что не получаю радость от своего пребывания здесь и не делаю того, что хотелось бы отцу.
– Ты слишком многое пережила за эти три года, и лучшими в твоей жизни их не назовешь. У меня было так же. Отчасти поэтому я и остался здесь.
– Иногда это похоже на затмение. Как будто надо мной сгущается темнота, закрывая от меня солнце посреди дня, в тот самый момент, как только мне начинает казаться, что я могу стать счастливой.
– У тебя возникали когда-нибудь мысли о самоубийстве?
Я замолчала, удивленная тем, как резко доктор Лэнс перевел разговор.
– Трагично, но мы теряем слишком много молодых людей в такие тяжелые периоды их жизни, – добавил он.
А у меня мелькнула мысль: «Уж не хочет ли он затронуть тему маминой кончины?» Хотя она умерла через несколько лет после окончания универа. Родители и доктор Лэнс, похоже, водили тесную дружбу в Кембридже.
– У отца возникали такие мысли, в самые тяжелые моменты. Мы разговаривали об этом однажды. И я бы солгала, сказав, что не думала об этом тоже.
– Карен – дипломированный специалист. Она консультирует людей, потерявших близких. Я попросил ее заглянуть к нам сегодня. Ты не будешь против, если я приглашу ее сейчас?
Я помотала головой, наблюдая за тем, как доктор Лэнс берет свой телефон и набирает ее номер.
Через две минуты я уже пожимала руку Карен. Доктор Лэнс усадил нас обеих на софу у камина.
– Оставляю тебя в ее надежных руках, – сказал мне доктор Лэнс, снова коснувшись пальцами моего плеча перед тем, как выйти из комнаты.
Зареванная, я чувствовала себя немного неловко. Но Карен, должно быть, привыкла к заплаканным лицам студентов.
