Витенька грохнул по столу кулаком – не всерьез, в четверть силы, и продолжил:
– Я двадцать лет на заводе «Северная галоша» галоши штамповал! И, между прочим, исключительно левые, по причине своей необычайно узкой специализации! А что я сейчас временно нахожусь без работы – так это исключительно из-за такого, как ты, интеллихента, инженера Пудельмана, который заместо рабочего человека автомат поставил! Автоматы, они, конечно, тоже нужны, ежели они газированную воду дают или особенно ежели это автомат Калашникова, а галоши штамповать должен исключительно я!
На этом Витька посчитал лирическое отступление законченным и схватил Антона за грудки:
– Ты мне прямо скажи – ты когда-нибудь штамповал левые галоши?
– Нет, – честно ответил Антон и попытался сбросить руки нервного гегемона.
Однако, к его удивлению, руки этого тщедушного мужичонки оказались сильными и твердыми, как будто были отлиты из высокоуглеродистой оружейной стали. На шее гегемона надулись жилы, а глаза налились кровью и едва не вылезали из орбит.
– Значит, ты галоши не штамповал, а на меня голос повышаешь?! – воскликнул он в праведном гневе.
– Да отвяжись ты от меня! – Антон сделал еще одну безуспешную попытку сбросить мозолистые руки гегемона. – Что ты, Виктор, прямо как петух?
– Что?! – Витька разинул рот, едва не лопнув от гнева. – Ты меня петухом обозвал?! Да ты у меня сейчас сам закукарекаешь! Ты у меня так закукарекаешь – на Колыме будет слышно!
Антон запоздало вспомнил, что петух – это особенно оскорбительное блатное ругательство, и испугался.
– Я ничего такого… – забормотал он. – Я не хотел… Тебе, наверное, послышалось…
– Ничего мне не послышалось! – проревел в ответ Витька, сграбастал Антона и принялся колотить его, как боксерскую грушу.
Антон практически не оказывал сопротивления и вообще почти сразу отключился, поэтому Витенька не получил от экзекуции настоящего морального удовлетворения. Он еще несколько минут лупил Антона, напоследок как следует встряхнул его и швырнул, словно ненужную ветошь, в дальний угол возле чугунной плиты. Пнув ногой, плюнул и презрительно проговорил:
– Правильно говорят – гнилая прослойка! Ну прямо вся насквозь совершенно гнилая!
Закончив расправу, он огляделся по сторонам: душа горела, и срочно требовалось еще кого-нибудь поколотить.
Я выскочила из дома и наткнулась на тетю Люсю.
– Ты откуда? – обрадовалась она. – Домой не ходи, там Витька орудует – слышь, крик стоит? Лупит кого-то, не иначе Петьку со второго подъезда. Тоже пьянь хроническая…
Я вздохнула – вовсе там не Петька, а Антошка. Ну, сам напросился, никто его силой не тянул ко мне ходить.
– А ты чего такая встрепанная? – проницательно спросила тетя Люся. – Случилось чего?
– Ой, да со мной за последнее время столько всего случилось! – отмахнулась я.
– Как у тебя на работе-то, с Августой ладишь? – перевела она разговор.
– С трудом, – честно призналась я, – уж больно противная баба.
– Она – да, – охотно согласилась тетя Люся, – но он-то человек очень приличный.
– Павел Васильевич? А он кем раньше был?
– А он – профессор восточных наук, – важно сказала тетя Люся.
– Это как? Историк или языки знает?
– Уж не знаю, как там в подробностях, а только раз приехал к нему один такой… – она пальцами сделала раскосые глаза, – одет – это не представить как! Шапка высокая меховая, кафтан такой, весь расшитый… По-нашему – ни бум-бум! А Павел-то Васильевич как давай тарахтеть по-ихнему! Профессор, в общем…
– Пойду я, а то Августа снова икру метать станет…
Я только хотела было уйти, как в окне четвертого этажа показалась голова маразменной бабуси. Сейчас, однако, она не улыбалась бессмысленно, а махала рукой с зажатым в ней грязным полотенцем.
– Михална! – всполошилась тетя Люся. – Ты чегой-то? Витька кого-то насмерть успокоил?
Бабка жестами показала, что дело и впрямь серьезное. Я слегка перетрусила – ну, как и правда он Антона убил? Господи, и прошло-то всего минут двадцать…
Додумывала я уже на бегу, мчась через три ступеньки наверх. Тетя Люся шустро поспевала следом.
Антон кулем лежал в коридоре. Потом он вяло пошевелился и застонал. У меня отлегло от сердца. Пока я трясущимися пальцами тыкала в кнопки мобильного, чтобы вызвать «Скорую», дворничиха дозвонилась до милиции. И сказала им строго, чтобы не тянули кота за хвост, а выезжали как можно быстрее: по такому-то адресу Витька Михрюткин человека убил, так что на этот раз никакая справка из психдиспансера ему не поможет.
Витька вывалился из своей комнаты и попер было на нас танком, но налетел на ментов, которые приехали на удивление быстро. Витьку повязали споро и радостно, как видно, милиции давно осточертели жалобы соседей.
Тут подоспела «Скорая», и Антона увезли. В сознание он так и не пришел.
Я шла по улице и прислушивалась к себе. Ей-богу, не чувствовала никаких сожалений. Ну что за гнилая порода у моего бывшего муженька! Я, слабая женщина, и то против Витьки устояла! А он не смог продержаться и двадцати минут!
Расстроившись от таких мыслей, я едва не налетела на детскую открытую коляску.
– Простите… – Я подняла голову и узнала своего брата.
Он посмотрел на меня, близоруко щурясь, и тоже узнал.
– Дина… – проговорил наконец он после долгого молчания.
Он очень постарел. Похудел, как-то высох, на лбу появились большие залысины, взгляд потухший и какой-то покорный. Как будто человек ждет от жизни одних неприятностей и заранее с ними примирился. Я прикинула наскоро: у нас с братом разница в семнадцать лет, стало быть, ему сейчас сорок пять. А выглядит старше…
– Здравствуй… – сказала я.
Мы постояли, настороженно присматриваясь друг к другу. По его глазам я поняла, что он тоже отметил во мне перемены, причем отнюдь не к лучшему.
– Ты как здесь? – наконец спросил он.
– Я? Да так, случайно… – Я не собиралась рассказывать ему о своих проблемах. – А это кто? – Я наклонилась к коляске.
Там спал ребенок лет полутора. Вроде бы в последнюю нашу встречу с родственниками о нем не было и речи.
– Сын, – брат отчего-то вздохнул, – у нас теперь трое. Егор, Макар и вот, Захар… ему год и семь.
Ребенок в коляске проснулся и посмотрел на меня сонно. Глазки у него были яркие и темные, как спелые вишенки. И волосики темные, и маленький ротик.
– Вот, многодетный отец… – Брат снова вздохнул.
Раньше я бы скривилась и сказала в ответ, что если так трудно, то нечего было плодить нищету. Ему сорок пять, а детей ведь еще вырастить нужно. Теперь же я погладила мальчика по голове и улыбнулась.
