В общем, в 2007 году Путин окончательно стал «чужим мальчиком» для западных партнёров. Впрочем, то, что «мальчиком» он для них не был никогда, до них начало доходить ещё в 2004-м, а в 2007-м это осознание просто оформилось в полной мере. Отсюда и такая истеричная реакция, которая отмечалась не только у зарубежных политиков, но прежде всего у западной прессы, «независимой» настолько, что она успевает сформулировать желания и мысли правящих групп ещё до того, как они подумают… Впрочем, что я вам рассказываю — это вы можете с лёгкостью наблюдать и сейчас, ведь ничего не изменилось, разве что истерика стала масштабнее за эти годы. А в 2008-м, уже при Путине-премьере, была Грузия. И хотя это, конечно, отдельная тема для отдельной главы, нет ни малейшего сомнения: при всей природной (неисчерпаемой!) дурости Михаила Саакашвили он не полез бы в Осетию к российским миротворцам без соответствующего пинка из Вашингтона. И был этот пинок чуть подзадержавшимся ответом на Мюнхенскую речь и её последствия. Впрочем, пинок ничего не дал партнёрам; наоборот, Путин получил возможность продемонстрировать, что на внешней политике Ельцина, сдающего одного за другим зарубежных союзников, поставлен жирный крест. Именно тогда стало окончательно ясно, что одним из ключевых интересов России, в соответствии с которыми теперь будет строиться её внешняя политика, является постсоветская интеграция. И, в свою очередь, постсоветской дезинтеграции Россия будет противостоять без особых сантиментов.
Значимость постсоветской интеграции для российской внешней политики стала очевидной ещё в тот момент, когда Путин в интервью назвал распад СССР самой большой геополитической катастрофой. На этом заявлении и его эффекте стоит остановиться чуть подробнее. Как известно, Путин не симпатизирует коммунизму, а о Великой Октябрьской социалистической революции неоднократно высказывался в негативном ключе. Не раз и не два Владимир Владимирович присоединялся к осуждению «советского тоталитаризма», «преступлений сталинского режима», одобрительно отзывался о деятелях белого движения, чествовал различных советских диссидентов и давал добро на драпировку Мавзолея во время парадов. Всё это я считаю его главной ошибкой — трагической и грозящей долгосрочными негативными последствиями (об этом — в соответствующей главе). А сейчас подчеркну вот что. Благодаря своему прохладному отношению к советскому коммунизму, Путин никем не воспринимается как идеологический фанатик. И именно поэтому его оценка распада СССР как «геополитической катастрофы» имеет особенную объективную ценность и была очень высоко оценена российскими гражданами. Этим заявлением Путин вернул огромному количеству советских людей (специально не пишу «бывших»: либо и сейчас советский, либо никогда им не был) добрую память об их Родине. Ведь десятилетие унижения России было в первую очередь унижением Советского Союза и памяти о нём. Когда же пусть не антикоммунист, но всё же некоммунистического мышления президент назвал уничтожение СССР катастрофой, он выразил чувства той макрогруппы, которая утратила не только собственную Родину, но и право хранить о ней хорошие воспоминания. Не на ностальгию право, нет, а на память. Своей оценкой распада СССР Путин недвусмысленно показал: я — с вами, дорогие советские граждане, несмотря на осуждение революции и репрессий, несмотря на маскировку Мавзолея и «Ельцин-центр». Я с вами, а не с национал-фашистами, которым непременно нужна пусть скукоженная, без «кавказцев и азиатов», но зато своя Россия, для русских. Я с вами, а не с либералами-предателями, получающими большее удовольствие, чем от унижения России, только от пасквилянства на СССР. Я с вами, а не с западными партнёрами, почитающими СССР империей зла и норовящими уравнять его с гитлеровской Германией.
Не возьмусь определять, сколько процентов народной поддержки добавило Путину это заявление. Но добавило — точно. И заодно стало понятно, что интеграция на постсоветском пространстве со странами СНГ — это не фигура речи и не сиюминутная прихоть, это устойчивая и продуманная идейная позиция. В 2012 году Путин прямо заявил, что интеграция на пространстве СНГ — прежде всего с участием России, Белоруссии и Казахстана — это «сердцевина всей внешней политики России». Запущенные тогда проекты Таможенного союза и Единого экономического пространства, к которым должна была присоединиться и Украина (и если бы присоединилась, не лежала бы сегодня в руинах), стали основными инструментами постсоветской интеграции. И вкупе со всем описанным выше их масштабы помогают понять, почему наиболее значимой, стержневой характеристикой Владимира Путина многие считают именно его внешнюю политику. В ней он выразил себя наиболее полно, и вся его политическая идеология видна во внешней политике максимально ясно. В той самой внешней политике, которую сегодня одобряют почти 90 % россиян и которая после Сирии и Украины окончательно стала главной областью возрождения России как державы мирового уровня.
Глава 5
«Человек и идея»
Почему Путин не прагматик-технократ и не клерк, не диктатор и не мессия. И как это ему помогает
В главе, посвящённой особенностям экономической политики Путина, я уже упоминал о том, что его многие ошибочно считают прагматиком. Напомню: ярлычок «прагматика» обычно приклеивают на политика или руководителя, желая ему польстить и «позитивно противопоставить» тем, кто действует, исходя из идеологических или иных недостаточно приземлённых соображений. В представлении адептов политического и экономического «прагматизма» единственно разумным ведением политических и экономических дел является полное игнорирование каких бы то ни было соображений, кроме прямой выгоды, которая отождествляется с эффективностью. Эффективность в свою очередь отождествляется с рациональностью — и вот вам готовая логическая связка: прагматизм — прямая выгода — рациональность. Если конкретизировать этот общий шаблон для политической сферы, то неминуемо получится, что прагматизм — это в первую очередь отказ от идеологии. То есть в представлении тех, кто именует Путина «прагматиком», президент России — это человек без идеологии. Деидеологизированный человек.
Прежде чем разбираться, так ли это, нужно немного поработать с идеологией как таковой. Что это такое? Какой бывает идеология? Для чего она нужна и почему её отсутствие некоторыми рассматривается как большой плюс? Обычно под идеологией понимают нечто очень отдалённое от реальной жизни, сформулированное маловразумительным образом и обязательно связанное с некими таинственными «идеологами». Причём «идеологи» — это вовсе не создатели идеологии, нет: это люди, которые несут созданную кем-то идеологию в политически активные (и пассивные тоже) массы. То есть учат других людей, как им нужно рассуждать в политике, на что ориентироваться и почему им необходимо безоговорочно слушать «идеологов». Приблизительно такая картинка возникает в голове у нормального человека, касающегося политики лишь в рамках регулярного голосования, а идеологии не касающегося вовсе.
Картина, конечно, весьма отдалённая от действительности, куда более отдалённая, чем вот эта воображаемая «идеология». На деле идеология в политике — это достаточно сложно организованная совокупность представлений о политике и ориентиров для тех, кто намерен в этой политике действовать. Обычно в учебниках пишут «система идей», но это не совсем верно. Во-первых, идеология не исчерпывается идеями (а само по себе слово «идеи» без уточнения обозначает слишком многое — это ведь фактически синоним «мысли»). Во-вторых, что означает «система»? Взаимосвязанные элементы, организованно выполняющие взаимосвязанные же функции. Но система — это и кибернетическое устройство; это и государство; это и любой лингвистический язык; это всё что угодно. Зачем это слово при объяснении идеологии? Чтобы показать, что это не просто набор идей, а нечто связанное, единое целое. Но тогда давайте так и говорить! А как только мы говорим или пишем «система» — срабатывает цепь ассоциаций. Да, не рациональное, рассудочное понимание, когда ты можешь по пунктам объяснить, почему считаешь именно так, как считаешь, а ассоциации. «Мне кажется, что вот это похоже на вот то». А знаете, какие у обычного человека, говорящего на русском языке, ассоциации со словом «система»? Нет, они-то разнообразные, их много, этих ассоциаций, но вот самые первые, которые возникают сразу? Очень простые: система — это нечто холодное, бездушное, безжизненное и безразличное к человеку. Возможно, даже гнетущее и порабощающее его. И совершенно неуязвимое к попыткам личности изменить систему или хотя бы выбраться из-под её гнёта.
