Я вам не говорю про тайные свидания…
и так далее. Это был романс, который превосходно пела Варя Панина.
Пропели еще несколько романсов, более оживленных, после которых цыганка, сидевшая на правом краю, сорвалась с места и, заслоняя запевалу, заплясала одними плечами. Но так как плечи у нее были закрыты платком и потому еще должно быть, что она была худенькая, то никакого впечатления, по крайней мере на меня, манипуляция одними плечами не произвела. Затем она промчалась несколько раз по сцене в очень быстрой пляске. И все, спектакль кончился.
Нам подали бутылку шампанского, когда за соседним столиком появились две цыганки. Одна из них была «хорошенькая» и, естественно, Эфему не понравилась. Другая, что только плясала, богу Аполлону показалась бы безобразной, Филиппу же очень понравилась. Это, пожалуй, можно было понять — глаза у нее были подчеркнуто цыганские,
Когда среди густых ресниц
Блеснут опасными лучами,
а губы — эфиопские, иначе сказать: губы сфинкса, лежащего около пирамид.
* * *
Филипп улыбнулся им, цыганки улыбнулись ему. Он поманил их руками и они пересели к нашему столику. «Сфинкс» сказала:
— Дуся.
Когда она улыбнулась, я сразу почувствовал ее сущность, одновременно ликующую и печальную.
— Пригласите нас в кабинет.
Дуся, поймав мой взгляд, пояснила:
— Нас — это значит хор, табор.
Прежде чем ответить, я встал и, отойдя от столика, поймал официанта:
— Они просят пригласить хор в отдельный кабинет. Сколько это будет стоить?
— Сто рублей, ваша светлость.
— Так пригласите их и проведите нас.
Мы поднялись на хоры. Кабинет оказался довольно большой комнатой с громадным столом. И сейчас же ввалился табор.
— Я Нюра, — сказала старшая. Остальные тоже как-то назвались. А Дуся и «хорошенькая», как уже хорошо знакомые, усадили именитых гостей, то есть Эфема и меня, за стол на почетное место. Частокол из нескольких цыган в кафтанах и с гитарами в руках за стол не приглашали. Они встали как забор вдоль стены. Принесли шампанское и разлили его в бокалы всем цыганкам и нам. Цыганам не дали.
Нюра, взяв бокал, загнусавила:
Как цветок душистый аромат разносит,
Так бокал налитый Васю выпить просит…
Она на мгновение замолчала и я ощутил всеобщую напряженность. А затем на нас обрушилась ниагара звуков, пересыпанных вместо пены черными алмазами цыганских глаз. Ничего подобного я никогда не ощущал — такой оглушающей и услаждающей головомойки. Это хор под сумасшествие гитар подхватил:
Выпьем мы за Васю, Васю дорогого,
А пока не выпьет, не нальем другого!
И пока я не выпил бокал шампанского, это сумасшествие продолжалось, они все время повторяли этот припев. Для нас это было неожиданным и ошарашивающим, для цыган — ежедневным, или лучше сказать еженощным времяпрепровождением. И потому, как только я выпил бокал, Нюра опять затянула:
Как цветок душистый аромат разносит,
Так бокал налитый Филю выпить просит…
Хор подхватил припев и Филипп не заставил упрашивать себя, выпил сразу. Хотя я не знал этих обычаев, но все же понял, что мне должно, подражая цыганской манере, затянуть:
Как цветок душистый аромат разносит,
Так бокал душистый Нюру выпить просит…
Нюра выпила. Филипп затянул за Дусю, затем за «хорошенькую» и за всех остальных числом семь. Ниагар становился все звонче, а цыгане рисковали порвать струны. Наконец, это исступление кончилось. «Это что ж, службишка — не служба, служба будет впереди». Я видел, как Филипп перешептывался с Дусей. И она, эта эфиопка, сказала с обольстительной улыбкой, обращаясь ко мне:
— Вася, Васенька, спой нам.
Надо сказать, что все цыганки очаровательно говорили по-русски, вернее, по-московски, но с особым акцентом. Я погрозил кулаком Филиппу, но Дусе отказать не мог.
* * *
Незадолго перед этим кто-то прислал мне только что вышедшие в Петербурге ноты. Теперь эту песню знают все, тогда ее еще не знали даже цыгане. Я махнул частоколу, чтоб дали мне гитару, взял аккорд, которым они должны были аккомпанировать, затем, глядя на Дусю, запел:
Однозвучно гремит колокольчик
И дорога пылится слегка,
И далеко по ровному полю
Заливается песнь ямщика…
Меня вдохновляло то, что цыгане аккомпанировали так, будто они всегда знали эту песню. Во втором куплете:
Сколько чувства в той песне унылой,
Сколько грусти в напеве одном,
Что в груди моей хладной, остылой
Загорелося сердце огнем… —
я понял, что взял их сердца. Черные алмазы горели четырнадцатью лучами, а выражение лиц у частокола сказало мне много.
Словом, когда я кончил, частокол застучал по гитарам в знак одобрения, цыганки что-то кричали и Филипп тоже, а Дуся бросилась мне на колени и, не стесняясь ничего и никого, обнимала меня и целовала своими эфиопскими губами. И, отрываясь «от уст моих», кричала:
— Ты наш! В тебе кровь цыганская!
А я ей ответил по-цыгански:
— Ту наджинэс сомэ-такэ поракирава…
[26]
Дуся, прекратив целование, закричала:
— Откуда знаешь?! Цыганка научила?
Я не ответил ей, а продолжал по-цыгански:
— А мэ такэ сэрсо сэу муссэу.
Этого она не поняла. Я знал, что она и не поймет. Цыганка, что меня научила этим словам, сказала о первой фразе, что ее поймут все цыгане. Вторая же была на таком старом наречии, который уже немногие понимали. Она означала: «А я тебя, милый друг, крепко, сильно люблю».
* * *
В это время вошел официант и, подойдя ко мне, сказал:
— Ваше сиятельство к телефону просят.
Я вырвался из объятий Дуси, вынул из кармана бумажник и передал его Филиппу, шепнув ему:
— Расплачивайся. Из редакции звонят. Что-то случилось.
Я спустился в зал и прошел к телефону. Внизу было шумно и чадно.
— Что случилось?
— Телеграмма, — ответила трубка и затем зачастила взволнованно. — В Сараево, в Австрии, убит наследник австрийского престола Франц-Фердинанд. Что делать?
