– И вот… Белка и Стрелка подползают к Сергееву, томно высовывают языки, трогают его за ноги и руки, облизывают щеки. Садятся на колени по очереди, потом целуют друг друга. Они же у тебя лесбиянки еще, да? Собаки-то эти? Да-а-а, наверняка-а-а. А Сергеев весь в кайфе, весь растекся, весь стал такой… скользкий, мерзкий, как гадина, червяк, мокрица, паук… Да, о да, еле дышит Сергеев, великий писатель и музыкант. И вот – кульминация. Фанфары! Светят фары! Орут моторы, и все ликуют! Белка и Стрелка, покачивая бедрами, лезут под свои мини-юбки из дешевого трикотажа, виляют медленно задницами и снимают, снимают, снимают потихоньку трусы свои кружевные, с естественным поэтическим ароматом, с привкусом гениальности и индивидуального стиля… снимают, снимают, снимают… – ты выгнулась, облизала губы, кинулась на меня, стала колотить кулачками по макушке, плечам и по лбу и все кричала: – И по роже, по роже, по роже, по роже! Хочешь их трусов, да? Хочешь, да?
Моих тебе мало? Хочешь собачьих, сучьих-вонючих, хочешь?! Беги, пошел, вон из дому и ни костей тебе, ни мяса, ни нового поводка! Беги, псенок, беги. Смотри только блох мне домой не натаскай…
Мне захотелось зарычать, залаять и прокусить тебе правую булку, но что-то перемкнуло внутри головы, и я просто ушел на двух человеческих ногах.
Ушел, чтобы вернуться через три дня и три ночи. Вернуться без крови. Вернуться с сухим и полусладким (примерно напополам) вместо нее.
Белку и Стрелку в те дни я так и не увидел.
Что-то странное в тебе шевельнулось тогда. Ты захотела чего-то нового. И недобрый старый знакомый принес мне это новое-веселое. Ты в тот день словно играла в саму себя, таскала себя по дому, словно куклу. Все жеманничала, стреляла глазами по стенам, таинственно похихикивала, пела идиотские песни.
Мы откушали с тобой нового-веселого напополам. И тебя потянуло за руль. Ты просто открыла дверь машинки и упала на сиденье – смазанная улыбка, блестящие глаза. Я волновался за тебя, хотя и сам становился все веселее и глупее. Мы поехали в квартиру к моему отцу, туда, где случился наш неудачный первый раз.
Казалось, ты ехала во сне. Мы чудом избегали столкновений. И ты… во всем черном, с карими глазами… Я смотрел на тебя, не в силах не смотреть. Черты твои становились все величественнее, все мудрее. Изо рта вырывался уже не смех, а снисходительный хохот над всем сущим. Ты уже не просто крутила руль, ты управляла бытием этими тонкими ручками. Поворот вправо – и все пространство смещается, наклоняется, налетают один на другой дома и тротуары. Поворот влево – и стаи ворон заваливаются, не летят, а сыпятся вниз, смешиваясь в падении с детьми в разноцветных шарфиках и подвыпившими работягами.
Твой взгляд разгоняет встречные машины, каждое движение заставляет мир содрогнуться, выйти из себя. Где едем мы? Это лес, двор или небо? Дома и деревья перемешались с облаками, кто-то на велосипеде промчался по капоту машинки. Только я проводил велосипед взглядом, откуда-то вынырнул гигантский воздушный шарик и тут же взорвался.
Ты все смеялась. От этого лопался асфальт и панельные пятиэтажки покрывались трещинами. Ты включила радио, прибавила громкость. Песня чудесным образом сливалась с твоим смехом. Это двойное послание становилось все громче, громче… и тут я увидел, как медленно поднимается твоя нога от колена до ляжки и обратно, твоя нога в черном капроне давит на газ…
Толчок, рывок, скорость – я ударяюсь в лобовое стекло и в тот же момент изливаюсь. Облака проходят сквозь меня, я весь в белом инее, в какой-то сладкой вате, у меня борода от неба до земли. Я утопаю в белом. Ты смотришь на меня, ты расплываешься. Спрашиваешь, а когда начнет действовать? Почему меня не берет? Тебя не берет? Вот как? А кто же смешал дома, деревья, птиц и людей в один круговорот, выпавший из времени и места? Кто это сделал?
Мне белым-бело, мне липко…
Мы поднимались к отцу, падая на стены, пружиня от них, как в вертикальном гамаке. Мое напряжение вновь возросло, словно и не было разрядки в машине. Я был готов на двадцать таких разрядок, я не мог больше ни о чем думать, кроме… кроме чего? Чего? Что так сотрясает меня, что заставляет дрожать и скрипеть зубами? Внутреннее биение, все колотится, все горит и рвется наружу.
Мне нужно… Мне нужно биение, биение в промежуток. Биение в твой горячий промежуток, в томатное варево. Ты обнимаешь меня, целуешь, твои ноги ползают по мне. Они ползают слишком высоко, где должны быть руки, но руки еще выше, хватают воздух над моей головой, гладят пустоту, делают ей массаж.
Но ноги… они просто не могут дотянуться до спины, до середины позвоночника.
Твои ноги отпали и ползают теперь по мне, они думают, что я их хозяин.
Я держу тебя за шею, мой палец обнимают твои губы, ты стонешь то ли от боли, то ли от ярко-томатного какого-то счастья. Ты способна управлять мирами, сваливать упорядоченные элементы в кучу. Но главное… ты способна сделать так, чтобы я бился, бился в мягкие окна, в розовые ставни, я желаю биения в промежуток. Я хочу протиснуться в него весь, с головой, с волосами, мясом и зубами. Пусти, пусти же меня. Дай напиться горячего томатного сока, дай раствориться в нем. Кричи! Стони!
Расширяйся все больше, разведи свои ноги на миллионы световых лет друг от друга, пусть никогда они не сомкнутся, дабы не погубить древний космос, расположенный между ними. Потерпи, богиня! Дай миру просуществовать еще хотя бы несколько секунд. Твой апокалипсис всегда успеет разрастись и вырваться оглушительным воплем из недр земных, выплеснуться сотнями вулканов в мир. Успеешь, все сущее у тебя между ног, оно обретается там, оно трепещет. Все желает биения в промежуток, словно животные и птицы желают попасть на ковчег и спастись.
Ты слышишь, как мы оба содрогаемся, ты чувствуешь, как спутались наши волосы – только рвани – и обе головы тут же оторвутся и полетят к звездной вышине, сцепленные волосами, слепленные поцелуем, закрытые, запечатанные от внешних воздействий всеми четырьмя глазами.
Не своди ноги, эти столпы, что поддерживают звездное небо вместо Геракла.
Но все в голове моей начинает дергаться, плясать, нейроны в мозгу приглашают друг друга на твист, красные кровяные тельца вопят и кружатся вокруг оси, желудок и печень танцуют, ударившись ладонями, мурашки по коже заскользили, будто на лыжах, санках и коньках. Я открываю глаза, чтобы спастись от этой анатомической дискотеки, но три яркие планеты проносятся сквозь мою голову, врезаются тебе в лоб – и мы взрываемся! Оба взрываемся! Ошметки летят, бьются в стены, оставляя кровавые пятна на обоях. Наши головы ударились о люстру, забрызгав фигурные лампочки мозгами, наши ноги разбили в стенке стекло и расколотили наборы из рюмочек и бокалов. И этот звонкий бит по батарее – откуда он взялся? Этот оглушительный вселенский бит. One, two, one, two, three, four.
– А можно сношаться потише? – посыпалось сверху, вместе с побелкой и пылью.
А потом мы спали, и тела наши дергались.
Проснувшись, ты сказала: фу, больше никогда не давай мне эту гадость! Это гадость, фу. Я спросил, а что ж тебе именно не понравилось? Ты, чуть подумав, сказала:
