Я готов был поломать тебя, как плитку шоколада, потом зайти в пивную и бросить обломки в кружку пива. Всплывут или нет? Вот твоя нога в блестящем черном сапоге показалась из пивной пены. Бармен улыбается, смотрит на нее вместе со мной. Вот и рука, голова, еще нога. Ты всплыла, выплыла из пены по частям, расчлененная Афродита.
Ты улыбалась. После джипа улыбалась, счастливая. Прекрасное завершение корпоратива – черный джип, мчащий тебя домой к маме.
Я что-то давил из себя, говорил с улыбкой, но понимал – такую улыбку лучше тебе не видеть, поэтому говорил в другую сторону, в мороз, в ночь. Ты все время переспрашивала, смеялась, трогала меня, пыталась поцеловать своими мягкими от коктейлей губами. Из меня рвались вопросы про джип, из меня лезли крики, из меня выпирала вселенская какая-то шизофрения.
Я не владел тобой, я был обманут, ты победила.
Дома у матери я хитростью зазвал тебя в ванную и закрыл дверь изнутри. Я включил воду – и все проверил. Твои пьяные стоны были слабыми и грустными. Глаза твои были распахнуты, а ведь обычно они закрыты. Ты боялась сразу всего: что услышит мать, что проснется ребенок, но больше всего, что я узнаю, я почувствую джип, который совсем недавно заводил тебя своим ключом, рвал раз за разом твое зажигание.
И как? Расскажи мне, ты завелась? Заработали шестеренки? Заходили ходуном поршни? Взвыли турбины? И как долго ты ехала? Пока не кончился бензин, да? И давай же. Давай заводись снова! Заводись, поехали! Wroom! Выключи фары, не пяль их на меня. Мы поедем без фар, поедем наугад! Вот так, вот так, вот так. Сейчас, девочка, сейчас. Девочка, киска. Сейчас я тебя помою, вымою всю изнутри, прополощу. Давай же, переключаемся на последнюю-и! И! И! И!
…горячо, как горячо… А теперь тормозим, тормозим… Надо подзаправиться, подзарядить аккумулятор…
Ты стояла не шевелясь. Потом дыхнула в меня перегаром и выскользнула из ванны, злобно шепнув:
– Вытирай теперь…
А помнишь, как, мечтая о новой квартире, мы влезли в недостроенный дом? Ходили по этажам, взявшись за руки, кричали, смеялись, вслушиваясь в причудливое эхо.
Среди мусора, кирпичных обломков и зацементированных ведер ты планировала: вот тут у нас будет телевизор, здесь диван, вот тут большая стойка для цветов, а вот там – наша спальня, огромная кровать, рядом – кроватка для еще одного маленького…
Я спросил, почему ты не спланировала мне письменный стол. Ты сказала, что к тому времени я уже буду счастлив и самодостаточен и такая ерунда, как письменный стол, станет мне не нужна. Я принял это легко и свободно, выглядывая в проем для будущего окна, – ветер, дождь, далекий тротуар – это все, что я увидел.
Мы полезли еще выше, ты не могла остановиться, ты планировала квартиры других людей, наших соседей сверху, и их соседей, и их. Ты даже указала, где будут располагаться трубы, по которым они станут стучать, когда мы будем любить друг друга слишком громко.
Ты обняла меня, прижала к стене, попыталась выдавить прыщ около губы, но тот сидел еще очень глубоко, и ты его оставила в покое, погладив холодным мизинцем. Мы спустились в подвал. В полоске света ты увидела тюбики от клея «Момент», сказала, что наверняка подростки тут клеем дышат.
И я вдруг стал вспоминать, как много лет назад дышал вот в таком же подвале клеем, как открылась дверь в стене, как я пошел по золотистой лестнице куда-то вперед и вверх… А потом комната, компьютер, мобильный телефон и голос девушки. Этот голос. Он обращался к ребенку, к девочке. Это был твой голос. Я слышал его семнадцать лет назад, когда дышал клеем с другом-панком, вместо того чтобы сидеть на занятиях в музыкальном училище.
Я улыбнулся горько и криво, я сказал тебе, что будет у меня и письменный стол, и квартира у нас большая будет. Ты с притворным презрением не верила в это, шептала, да нужен ты мне со своим столом, и квартиры у нас не будет, погуляем, подружим – и разбежимся. Я молчал, не спорил, я знал будущее, сообщенное мне когда-то Моментальным Духом. Знающий не спорит.
Мы пробрались в другое крыло здания, эта часть уже была забетонирована, готова к внутреннему ремонту. Ты стала планировать, какие будут здесь магазины, бутики и торговые лавки: вот здесь будет пиво, вот тут мужская одежда. Я перехватил: а вот здесь, в этой части, будут продавать огромные кровати, но пока этого не произошло, прижмись к стене, поставь одну ногу вот на эти два кирпича, и я иду, иду. Пока я двигался, вминая тебя в стену, мне представлялись картины, навеянные этим местом: над нами, на множество этажей выше, есть такой этаж, где не квартиры будут, а комнаты, словно в общежитии – одна за другой, одинакового размера, по обеим сторонам коридора. Этот этаж и эти комнаты так и останутся недостроенными – таковы правила. В каждой комнате по кровати, больше ничего. В кроватях мумии, накрытые белыми одеялами. Нельзя определенно сказать, живы они или нет. Они находятся в промежуточном состоянии между жизнью и смертью. Если их увидит человек, который посчитает, что они мертвы, – так и будет, а если он решит, что они живы, – и это будет абсолютной истиной.
И я стал двигаться быстрее, эхо твоих стонов кувыркалось где-то сзади, обретя форму живого существа, красного скомороха с бубенчиками. И я увидел, что через много лет у этого дома будет прекрасный двор, весь заросший кустарниками и деревьями. Здесь будет много, много детей, каждый вечер во дворе будет стоять такой гомон, такое веселье, что взрослые не смогут услышать друг друга в своих квартирах, в своих разговорах про сломанные стиральные машины, про антресоли и про отпуск на Кипре.
Ты сказала, хватит, мне больно. Но я не мог остановиться. Я двигался все быстрее, я видел, как на крыше этого дома будет разбит дивный сад, целая аллея с фонарями, прудиками, мостиками и скульптурами, изображающими русалок, водяных и гномов. И это будет место силы, место счастья. Сюда будут ходить люди даже из соседних домов. И им будут рады. Здесь все друг другу будут рады. Но никто не забудет, что под крышей, прямо под ногами, целый этаж, напичканный фараонами, что лежат неподвижно под белыми одеялами. Они вглядываются в неведомое, пытаясь соскользнуть с лезвия: либо провалиться в смерть, либо воскреснуть. Один из фараонов резко сел в кровати, распахнул на меня глазницы – в них клубился золотой дым.
Я вскрикнул, ты вскрикнула. Прижал тебя к груди, гладил по волосам. Боковым зрением увидел жирную кошку, что рассматривала нас с каким-то остервенением. Шаркнул ногой – кошка исчезла за ближайшей стеной.
– Поехали отсюда, холодно, – ты сказала это, словно маленькая девочка, упрашивающая папу.
Ты попросила отвести тебя на ночную дискотеку «подергаться», я ничего не имел против. Тебе надоело все, что я тебе включал: все эти дикие рок-музыки.
В клубе было пыльно, шумно, пьяно, людно. Адское остервенение, подпрыгивания и кривляния, словно пол клуба – это и есть та самая сковородка, на которой черти жарят души грешников.
Я пошел покупать себе пиво, тебе коктейль, протискиваясь сквозь потные тела кривляк, обходя целые пирамиды из женских сумочек, уложенных в центре кругов танцующих. И мне вспомнилось где-то слышанное: освобождение человека, либерализация личности вскоре дойдет до того, что желудок и печень скажут: я главнее, нет я! Освобождение не имеет конца в нормальном логичном виде. Конец всякого освобождения всегда абсурден. Сначала вроде все хорошо: освободились от традиций, от веры, от семьи, от обязательств. А дальше что? А дальше – с какой стати желудок, печень, почки, селезенка, простата – с какой стати все это должно находиться в подчинении у мозга? Не-е-е-ет. Все эти органы должны стать сами по себе. Желудок отдельно, печень отдельно, почки отдельно. Иначе какая это свобода? Это не свобода. Это имперский диктат мозга. А мозг-император нам не нужен. У нас демократическое отделение органов друг от друга. Органическая конституция и республика. Мы выстраиваемся в ряд, а не в пирамиду. У нас не ввысь, а вкось теперь.
