Я задел очередную пирамиду из сумочек ногой – и она рассыпалась, выкатились помады, вывалились кошельки, мобильные телефоны с пропущенными от мужей звонками, влажные салфетки. А влажные девочки все прыгали.
– Придурок, смотри, куда идешь, – кто-то пихнул меня в спину.
Я заказал у бармена три пива себе и один коктейль тебе. Я сказал ему, я кричал ему в ухо: вот зачем нужны такие дискотеки. Для завершения освобождения личности. Для окончательного торжества свободы и демократии. Смотри, смотри же на них – ты видишь их танец? Тело без органов, тело нужно просто для того, чтобы подпрыгивать, пружинить. А органы внутри – они танцуют каждый сам по себе, не замечая других. Органы отвернулись друг от друга, словно каждый из них один в этом теле. Они танцуют и думают, как бы еще сделать так, чтобы и само тело исчезло, чтобы прыгать по танцполу самим, свободным окончательно, словно живые кровавые мячики.
– Представь, – кричал бармену, – не вот эти вот двуногие пустые тела бы здесь дергались, а целые толпы печеней, почек, селезенок, мочевых пузырей – представь! И кому бы ты пиво продавал, а? У свободы нет рук. Да и губы сами по себе – даже нечем бокал будет сжать, не говоря уж о горле, которое откажется глотать – так-то!
Свобода не имеет жажды. Свобода – это тело без органов и органы без тела.
Я взял коктейли и пиво, пошел искать тебя. Обернулся на бармена. Он жевал жвачку, глядя на меня пустыми рыбьими глазами. Глазами свободы. Глазами без жизни, без ума, без эмоций.
Я нашел тебя танцующей в толпе незнакомых женщин и мужчин. Я стоял и смотрел, а все вокруг прыгали. Заиграл кислотный ремикс «Nirvana», и я тоже запрыгал, разливая пиво и твой коктейль. Чувствовал, как все мои органы поссорились друг с другом – и танцуют по отдельности. Я чувствовал освобождение. Я видел, как ты перестала быть собой, и даже груди твои тряслись как-то невпопад, словно они не вместе были рождены, не от одной матери. И все, чего я сейчас хотел, – это соединиться с тобой пустыми телами. Давай же! Давай оставим наши органы, вены, мозги, оставим все это здесь. Уедем же и соединимся пустота с пустотой, а? Уедем и будем прыгать в кровати под этот вот ритм, а?! Мы будем без сознания, мы будем не мы. А потом все забудем, нам не будет стыдно! Уедем!!!
Но ты прыгала и прыгала, закрыв глаза, улыбаясь, сотрясаясь, вспотев. Какой-то адепт ритмичной пустоты в белой футболке, с широкими плечами, скакал слишком близко к тебе, прижавшись к тебе… И я вдруг понял, что ему еще не хватает свободы, что все его органы стенают о ней, просят ее, жаждут ее, но не знают, как обрести. Одного удара в челюсть хватило, чтобы на моих глазах, словно жабы и змеи, его органы поползли и поскакали из него через ноздри, уши, глаза; разрывая грудную клетку, вырываясь из горла.
Ты проснулась от танца, закричала, нас окружили люди, освобожденный в белой футболке валялся, рядом лежали его окровавленные освобожденные зубы, один или полтора. Танцпол был залит кровью. Я схватил тебя за руку и потащил к выходу. За нами никто не гнался: общество свободных людей принимало любой расклад. Ты всю дорогу молчала, молча и спать легла. И мы не соединились пустыми телами. Мы так и не смогли освободиться. Мы просто заснули, отвернувшись в разные стороны.
Вскоре после танца свободы мы пошли в другое место.
В тот распрекрасный вечер я был размазанно пьян, но помню его до мелочей. Первую часть вечера я пел на свадьбе у знакомого, где и наопрокидывался коньяков, а сразу после пения мне нужно было брать интервью у Дмитрия «Люська» Сорокина, который выступал в соседнем ресторане со своим гитарным камеди-юмором.
Ты зашла за мной в ресторан, где я пел, и застала меня в обнимку с двумя десантниками, которые громко орали вместе со мной: «Там за туманами вечными, пьяными…»
…Зашла не просто красивая, ты вся сияла: блестящее платье, волосы в маленьких звездочках, черные сапожки, сияющие глаза. Богиня-соблазнительница, эталон сексуальности – так думал я, находясь глубоко под этанолом.
Ты встала посредине зала, пьяная свадьба прекратила петь и плясать, стала сжимать тебя в кольцо. Она не понимала, кто ты, зачем ты здесь, чья ты. И орали десантники все громче, обливаясь пьяным потом.
Песня закончилась, я наспех отключил аппаратуру, быстро выслушал все респекты за «Там, где клен шумит», за «Синий иней» – и мы отправились на интервью к Люську.
Пока шли, ты не давала себя обнять и поцеловать. Ты ругалась, ты снова ругалась. Что я иду на интервью пьяным, что я безответственный и вообще веду себя как пацан.
Так я пацан и есть, громко крикнул я, похлопав себя по самому пацанскому месту. Ты поджала губы и споткнулась. Я поддержал тебя, взяв за талию, но схватил слишком сильно, получилось, что наоборот толкнул, и мы оба чуть не упали на пыльный газон. Ты выругалась, пошла впереди, я плелся сзади, думая о том, что же за вопросы буду задавать комедийщику. У меня не было к нему вопросов, ни единого. Но материал для журнала было делать необходимо, и я думал…
В ресторане было шумно, бегали какие-то люди в бабочках и скверных пятнистых галстуках, лица их были сосредоточенными, печальными и жирными. Казалось, что все пространство заполонили поклонники Елены Степаненко, группы «Доктор-шлягер» и одесские уличные шансонье. Надо устроить им тотальное AC/DC, само собой пронеслось в голове.
Мы отыскали организатора концерта, который повел нас в гримерку к Люську. Ты бросила мне что-то о том, что меня бы тоже неплохо загримировать, а то рожа красная и мешки под глазами. Я был не против, сказал, если ты решишь вопрос – я подставлю лик свой под умелые руки гримерши.
Люсёк сидел на диване, сосредоточенный, собранный, словно готовился к спичу на важном бизнес-форуме, а не лицедействовать собрался. Он пил воду с лимоном, потирал руки, не обращая никакого внимания на снующих туда и сюда «докторов-шлягеров». Организатор попросил подождать пять минут. И пока мы ждали, ты успела мне высказать все о том, чем и кем я на самом деле не являюсь. Я-то знал, что живу таким только в твоих материнско-девичьих иллюзиях. Я понимал, что это лишь фантазии, поэтому просто улыбался, глядя на тебя с нагловатым обожанием. От этого нагромождение эпитетов все высилось, гора злых слов твоих росла, пока не обрушилась на опешившего организатора. Он резонно и резко заявил:
– Слушайте, давайте вы дома будете ругаться. Сергеев, я вообще вас одного ждал. Ладно, идемте.
Мы зашли, я включил диктофон, и интервью началось.
Я: – Привет, Гарик «Бульдог», как настроение?
Он: – Ха-ха-ха! Допускаю, что похож на бульдога, но я точно не Гарик…
Я: – Прости, пожалуйста. Дмитрий, как настроение? Ха-ха-ха.
Он: – Праздничное…
Я: – А что лицо такое невеселое?
Он: – Понимаешь, камеди-клаб – это ведь не веселье. Все напрасно думают, что это веселье. Это по телевизору все выглядит как веселье. А на самом деле это личная грусть каждого резидента, возведенная в степень… в какую-то такую степень… где грусть превращается в радость. Ха-ха-ха.
