— Ну и стройте, я вам не мешаю.
— Ты не нам плохо делаешь, а себе. Смотри, все ноги испачкал.
Это правда. И кроссовки, и белые носки, и ноги выше носков были в саже и пепле.
— Вам-то что…
— Ну, как хочешь… — Дядька в шляпе отошёл, а другой, грузный, стал что-то говорить ему, недовольно так.
Я побродил ещё, уже просто из упрямства, и шагнул через фундамент обратно.
— Мальчик, подожди, пожалуйста!
Который в шляпе, опять шёл ко мне. Протягивал раскрытую ладонь:
— Вот, нашли недавно. Это не твой?
На ладони лежал складной ножик с коричневой пластмассовой рукояткой. Со множеством блестящих предметов — лезвия, ножницы, штопор и так далее. Сверкал он как новенький и, конечно же, никогда не валялся в здешней гари. Зачем это? Откупиться хотят, что ли? Совесть шевельнулась?
— Не надо мне ваших подарков… — И я поскорее пошёл прочь, чтобы не зареветь.
И вдруг откуда-то со стороны, звонко так:
— Саша!
С гаража прыгнул и помчался ко мне мальчик. Я узнал его издалека по летучим светлым волосам и по одежде, будто сшитой из лиловой шторы с жёлтыми полумесяцами, солнышками и разноцветными звёздами. Он в этом пёстром наряде махал мне с балкона, когда я уезжал в лагерь.
— Ивка!
Ивке было девять лет. Он жил на третьем этаже большущего дома, который возвышался над нашим. Иногда мы играли вместе. Бывало, что я катал его на своём велосипеде. Не то чтобы приятели, но всё же сосед, славный такой. И я обрадовался.
Ивка подбежал и потупился. Запереступал в пыльной траве стоптанными сандалиями. Видимо, понял, что несладко мне.
— Пришёл… поглядеть, да?
— Да, тянет всё-таки…
Он кивнул: понятно, мол.
— Велик жалко, — сказал я. — Теперь не покатаемся…
Он кивнул опять:
— Его весь обуглило и скрутило от огня.
— Ивка… Страшно было, когда горело?
— Ещё бы! Даже к нам на балкон искры долетали. Это среди ночи случилось.
— Знаю…
— Мы потом помогали уцелевшие вещи искать. Но почти ничего не спаслось.
— Спасибо, Ивка, — сказал я. Он удивлённо поднял серые, с солнечными блёстками глаза: мол, за что спасибо-то?
— А ваша бабушка несколько ночей спала у нас. А папа и мама не знаю где.
— У знакомых… Ивка, пойдём к колонке, я ноги вымою.
У колонки Ивка всем телом нажал на тугой рычаг, а я под упругой струёй вымыл кроссовки, прополоскал и выжал носки, стал смывать сажу с ног. Она въелась в кожу.
— Саша, давай я за мылом сбегаю!
— Не надо, Ивка, так сойдёт. Дома отмою как следует. У нас теперь ванна с горячей водой.
— Значит, вы хорошо устроились?
— Обживаемся… А вы как живёте, Ивка? Митя пишет?
Ивка сник.
— Давно уже не пишет. Непонятно, почему. Мама как посмотрит на его скрипку, так плачет. Боится, что… ящик пришлют.
— Какой ящик, Ивка?!
— Ну, какой… — Он смотрел на сандалии. — Цинковый… Или бумажку, что пропал без вести.
— Какая бумажка! Его же в Подмосковье отправили, ты сам говорил.
— Сперва в Подмосковье, а сейчас неизвестно куда…
— Ивка, в горящие точки не отправляют раньше чем через полгода. Это сам министр обещал.
— Министр много чего обещал, — тихо сказал Ивка. Видимо, мамины слова.
— Напишет, Ивка! Просто… сейчас почта такая волокитная, письма еле тащатся.
— Мы все надеемся, — очень серьёзно проговорил Ивка.
— Его не должны в опасные места отправлять! Его должны назначить в оркестр, он же музыкальное училище окончил!
— Его — в мотострелки. В оркестр, наверно, тех берут, кто на трубе играет, а Митя на скрипке…
Я решил отойти от грустной темы. Вспомнил тихую большеглазую сестрёнку Ивки:
— А Соня как поживает? Всё рисует балерин и бабочек?
— Рисует… Она о тебе часто говорит. «Вот если бы Саша жил здесь, мы вместе бы ходили в гимназию».
— Разве она уже учится?
— Взяли в первый класс. Ей в октябре будет семь. Шестнадцатого числа.
— Скажи ей, Ивка, что я на день рождения приду. С подарком, — легкомысленно пообещал я.
— Ладно, скажу… А лучше ты сам скажи! Пойдём сейчас к нам! Соня обрадуется.
Я посмотрел на свои неотмытые ноги, на раскисшие кроссовки.
— С такими-то лапами… Ивка, я в другой раз. Мне уже домой пора.
— Ну, давай тогда я на улицу её позову! На минутку! И принесу ещё… одну вещь.
— Что за вещь?
— Ты не уходи, я скоро! — И он помчался к подъезду.
Я сунул в карман выжатые носки, надел кроссовки на босу ногу и пошёл следом. Ивка выскочил мне навстречу.
— Соня, оказывается, с мамой ушла к тёте Вере. А это… я нашёл там… — Он посмотрел на пепелище. — Не сразу, а где-то через неделю, под кирпичами…
Ивка размотал плоский газетный свёрток.
Боже мой! Это была любимая бабушкина реликвия, старая акварель. На картинке размером с тетрадь был изображён наш дом. Не среди многоэтажных корпусов, а на фоне густых яблонь и высоких тополей. Такой, каким он был сто лет назад. Бабушка рассказывала, что за несколько лет до её рождения эту акварель написал для её мамы (моей прабабушки) местный художник по фамилии Игорев. Он был не очень известный, но талантливый. Может, потом он и стал бы известным, но рано умер от чахотки. В мою прабабушку художник Игорев был тайно влюблён, потому и сделал ей такой подарок.
Бабушка любила вспоминать, как замечательно жилось в доме, когда рядом был большой сад, а не «эти урбанистические монстры».
— Ивка! Бабушка с ума сойдёт от счастья! Это ведь память о всей её жизни!
— Плохо только, что рамка погибла, — вздохнул Ивка.
Да, коричневая, с узорами и завитушками, рамка сгорела наполовину. И плотная жёлто-серая бумага обуглилась в нижнем углу. Но не сильно. Кое-где на бумаге были пятнышки, словно от брызг. Однако в основном акварель уцелела. Видимо, её чем-то завалило при пожаре.
— В рамке было стекло, но разбитое, я его выбросил, — опять вздохнул Ивка.
— Стекло сделаем новое! И рамку! Главное — сама картинка… Ивка, помоги положить её в рюкзак.
Ивка помог. И тихо попросил:
