— Стучать надо, молодой человек.
— Колдуешь, да?
— Что за глупости!.. То есть не ваше дело, сударь.
— Квасю надеешься приманить, чтобы пришёл на новую квартиру. Ну и правильно. Он теперь, небось, бездомный-беспризорный…
— Напрасно ты иронизируешь.
— Ничуть не ир-рор… тьфу… низирую. С домовым всякое жильё уютнее.
— Квасилий не домовой! Он… просто Квася, вот и всё. Мой приятель.
— Всё равно из породы домовых. А кто ещё-то?.. Ну ладно, ладно, молчу.
— Надеюсь, ты не станешь откровенничать с родителями о моих старческих причудах?
— Я, по-твоему, кто?! И никакая ты не старческая. Ты это… дама средних лет.
— Данке шен.
— Биттэ зэр.
— А как дела в школе? Надеюсь, сегодня никаких историй не было?
— Была…
— Господи, что ещё?
— Ба-а… Я с ним помирился.
В школу я в этот день пришёл к самому звонку. Почти никто не вспомнил о вчерашнем. Вальдштейн на меня не смотрел, остальные ребята смотрели и разговаривали нормально. А Клавдия Борисовна решила, видно, что дома мне устроили «семейную профилактику» и можно на этом дело закрыть.
Только Настя за меня тревожилась. Едва начался первый урок, немецкий, она толкнула мою ногу коленкой. Коленка была холодная, гладкая и такая… у меня все внутри отозвалось тайным замиранием. И мелькнуло в голове, что ради такого случайного касания можно было бы ампутировать самые дорогие штаны, а не только этот обгорелый утиль. Но если бы эту мысль угадал хоть кто-то, я сгорел бы на месте, как канистра с бензином. Я даже перед собой-то молча застонал от навалившейся стыдливости. Но под ней, под стыдливостью этой, шевелилось что-то вроде тёплой пушистой гусеницы. Пусть толкнёт ещё разок, а?
И она толкнула ещё разок, покрепче.
— Ты уснул, что ли?
— А? Нет… Что?
— Я спросила: дома сильно ругали?
— Меня? Нисколько!
— Тогда хорошо… Я за тебя переживала.
— Ну и зря… — И я начал с нашей третьей парты старательно подсказывать несчастному Шурику Лапину, которого вызвали к доске и заставили делать перевод незнакомого текста.
— Руих, биттэ, майн либер Иволгин, — попросила добродушная «немка».
— Энтшульдиген, биттэ, Нина Петровна.
— То-то же, — сказала она уже по-русски. А я опять «отрубился» и стал тайно ждать: не толкнёт ли меня Настя снова. И, по правде говоря, ждал на всех уроках, хотя порой меня настигало понимание, что лучше бы провалиться куда подальше… А на последнем уроке дошёл до сверхнахальства — толкнул её сам.
— Ты чего?
— Нась… я… узнать хотел. Я забыл, у тебя какого октября день рождения? Пятнадцатого или шестнадцатого?
— Пятнадцатого.
— Это хорошо.
— Почему?
— Я подумал: вдруг в гости пригласишь?.. Это шутка…
— А я правда приглашу. Без шуток.
— Ну, тем более хорошо. А то шестнадцатого мне надо на другой день рождения.
— К кому?
— Тоже… к одной девчонке.
Я думал, она скажет «у, какой ты» и толкнёт меня коленкой снова. Но Настя притихла и стала смотреть в окно.
После урока мы вышли из школы вместе. Один квартал нам было по дороге. Настя сперва молчала, потом будто вспомнила:
— Да, насчёт дня рождения! Шестнадцатого октября ведь будет понедельник. Та девочка… она, наверно, решит праздновать в выходной, как и я…
— Да я не на праздник. Зайду, отдам подарок — и в школу.
Настя сказала ужасно безразличным тоном:
— А она кто? Наверно, из твоей бывшей гимназии?
— М-м… да! Из неё.
— Наверно, из твоего бывшего класса?
— Да из первого класса она! Ей семь лет стукнет! Это сестрёнка моего товарища, в том дворе, где мы раньше жили. А ты что подумала?
— А я вот нисколечко ничего не подумала. Просто сказала про понедельник. А ты думаешь, что я подумала?
— Я думал, что ты подумала, будто я думаю, что… тьфу!
Мы засмеялись.
— Ты меня под партой так ногой стукнул, что до сих пор в суставе гудит…
— Я?! Тебя?! Когда?!
— Даже и внимания не обратил. А у меня синяк. Вот, смотри…
Я с готовностью посмотрел. Даже присел.
— Нету никакого синяка. Даже пятнышка нету.
— Недавно ещё был.
— Ну, я нечаянно…
— Ладно уж…
Скоро мы разошлись. Она в Комаровский переулок, я на свою улицу Урицкого.
Урицкий был, говорят, какой-то деятель ЧК, помощник Ленина, и его застрелили. Нынче в городе многие большевистские названия переименовали, а про это, наверно, забыли. Может, потому что на окраине. Кстати, говорили здесь не «улица Урицкого», а просто «Урицкая».
Ну вот, шагал я, улыбчивый такой, на свою Урицкую, и вдруг сзади:
— Иволгин! — нерешительно так.
Я оглянулся. Сзади шёл Вальдштейн.
Я остановился. Он тоже остановился. Свою потрёпанную спортивную сумку он держал в руке на длинном ремне и качал её, как маятник. И смотрел на неё.
— Ну, что? — сказал я.
Он быстро взглянул на меня и опять — на сумку.
— А мы… с тобой, оказывается, в одном доме живём…
— Да? — сказал я без всякого выражения.
— Да… Только в разных концах. Ты в восьмом подъезде, а я в первом. На четвёртом этаже…
Я пожал плечами:
— Ну, что ж… — Я не хотел его отшивать, но и что сказать, не знал. Постоял секунду и пошёл. Вальдштейн догнал меня, зашагал сбоку и чуточку позади.
— Иволгин…
— Что?
— Ты очень на меня злишься, да? За то дело…
— Вот ещё! — сказал я искренне. — Чего мне злиться? Тебе же попало, а не мне!
— Ну… у тебя ведь тоже были неприятности.
— С какой стати? Ничего у меня не было!
— С уроков прогнали…
— Вот беда! Погулял, в гости сходил… Одно удовольствие.
— Тогда хорошо, — вполголоса отозвался Вальдштейн. С полминуты мы молчали. Потом:
— Ты не думай, что это я Клавдии нажаловался. Я дома сказал, что просто ударился, а мать не поверила, в школу пошла. А там в учительской Клавдия и Андреич. Он-то им всё и выложил…
Я придержал шаги, чтобы Вальдштейн оказался совсем рядом. Он шёл и пинал свою сумку тощей поцарапанной ногой. Один раз запнулся, чуть не полетел носом. Оглянулся испуганно. Я чуть не наткнулся на него. Мы оказались лицом к лицу. И тогда я спросил:
