— Ну и чудесно! Тем более что ему скоро восемнадцать. Осенью может в армию уйти, если в институт не попадёт…
— Ладно, папа, поедем, я ничуть не против!
Он сказал опять:
— Ну и чудесно…
Едва я положил трубку, как снова звонок:
— Саша…
Я сперва не узнал. Тонкий ребячий голос. Далёкий.
— Саша, это ты?
— Да, я… А это кто?.. Ой, Ивка!
Я слышал, как он быстро задышал в трубку.
— Ивка, ты откуда? Я звонил, звонил… У вас телефон был сломан, да? Теперь починили, да?
— Ещё не починили, я с автомата…
— Ивка, я такая свинья. Сколько раз собирался приехать, и всё никак…
Он сказал очень серьёзно:
— Саша, ты не бойся теперь приезжать.
— Ивка, я не боюсь! Я…
— Саша. Митя-то наш в госпитале. Он живой…
Кажется, Ивка всхлипнул. И связь оборвалась.
Мы с бабушкой тут же — на такси и скорее к Стоковым…
Ивкина мама была дома. Они с бабушкой обнялись и заплакали. Ивка взял меня за рукав и увёл в их с Соней комнату. И всё рассказал.
Митю подобрали после боя. С раздробленной ногой. Одежда на нём обгорела, документы погибли. А сам он ничего сказать не мог. Сначала был без сознания, а потом — потеря памяти…
— Называется амнезия. Это сейчас нередкое явление у раненых мальчиков… — Ивка, видимо, повторил чьи-то взрослые слова. Ведь для него-то, для младшего братишки, Митя никак не был мальчиком.
Теперь Митя находился в Москве. В госпитале Бурденко.
— Ему ногу хотели ампутировать, — сказал Ивка почему-то с виноватой ноткой, — вот так… — Он провёл пальцем по брючине над ступнёй. — Но, кажется, пока обошлось…
— Ивка, нога это… ну, всё же лучше, чем рука. Для скрипача ведь главное пальцы, — сказал я с усилием.
Ивка — похудевший и очень серьёзный — кивнул.
— Ему и помогло, что он скрипач. Он услышал по радио скрипичный концерт и стал… Ну, будто просыпаться. Всё вспомнил понемногу… Недавно мама говорила с ним по телефону, не по нашему, а от соседей… А скоро она поедет к нему в Москву. Только вот денег на билет насобираем…
Молчаливая Соня сидела у стола и слушала Ивку. И катала по клеёнке пластмассовый паровозик: видишь, я не забываю твой подарок…
Я наконец решился спросить про очень тяжёлое. Сказал с трудом, будто продрался сквозь колючки:
— Ивка… А тот, который здесь… на кладбище… Он, значит, сейчас неизвестный солдат?
— Нет, он известный. Из Владимира. Фамилии похожие, поэтому получилась ошибка. А теперь всё выяснилось. На днях его мама к нам приезжала.
— Будут… перевозить, да?
— Сперва Галина Антоновна, мама его, сказала, что да… А потом они с моей мамой решили: чего туда-сюда мотать-то? И при жизни покоя не было, и теперь. Да и денег надо ужас сколько, а помощи-то ниоткуда не дождёшься. Решили, что пусть лежит здесь спокойно. Место хорошее, деревья там… Только надпись поправили. Галина Антоновна сказала, что будет приезжать. А мы будем там смотреть, чтобы всё как надо… Он же для нас теперь… ну, не чужой же…
Мите Стокову повезло, думал я. Тяжело, конечно, однако живой всё-таки. Ивке, Соне, их маме повезло… А Галине Антоновне и её сыну — наоборот… Горе и радость знакомых людей всегда нам ближе, чем горе и радость незнакомых. Но если взглянуть на Землю как бы со стороны, с высоты, в общем плане — горе у всех людей одинаково… Ведь тот погибший паренёк тоже мог быть моим знакомым. Или даже моим братом… Озму всё равно, кого убивать, он несёт гибель без разбора. На то он и ОЗМ…
Бабушка в соседней комнате негромко, но внятно сказала:
— Господи, что же это делается на свете…
Не на свете. В Озме. В Озверелом мире…
А Соня всё катала по клеёнке паровозик. Он искрил…
Апрель был капризный — то с солнцем, то со снегом. А в первые числа мая вдруг пришло тепло, как в июне. Сразу всё зазеленело.
Мы с Вячиком теперь, как в прошлом сентябре, то и дело гоняли по улицам на велосипеде. Не только по вечерам, но часто и перед уроками.
Один раз катили мы вниз по бугристому Воронцовскому спуску — я на седле, Вячик на багажнике. Жара стояла, встречный ветер был словно из печки. И мы были совсем летние: Вячик в своих «десантных» бермудах, а я в старых джинсах с обгорелой бахромой у колен. И в одинаковых клетчатых рубашках. Наш одноклассник Валька Самойлов крикнул нам от своей калитки:
— Эй, два ковбоя на одной кобыле! В школу опоздаете! Уже без двадцати два!
Ёлки-палки! Оказывается, мои старые часики остановились! Может, и здесь постарался Квасилий?
Мы примчались к моему подъезду.
— Вячик, сейчас я кусок в зубы — и за тобой! Не канителься!
— Сам не канителься! Первый урок — контрольная по математике!
— Я только рюкзак схвачу! Переодеваться не буду, так пойду! А ты? Слабо?
— Ни капельки не слабо! Я так и собирался. Тропики на дворе!
Настя догнала нас у школы.
— Вы, кажется, самые первые открыли летний сезон мод…
Сама она была в малиновых лосинах и в свитере того же цвета. Снизу блестящая, сверху пушистая. Вячик отошёл в сторону и с задумчивой ехидцей сообщил:
— Иволга и малиновка, две певчие пташки.
Я пообещал дать ему по пятнистому кузову.
На дворе галдели и кидались шишками лихие второклассники.
— Камрады, залпом! Ура-а!..
И даже звонок задребезжал празднично, будто перед самыми каникулами…
Но, конечно, это было ещё не лето. Холод возвращался не раз. Правда, не надолго.
Хуже непогоды была холодная война с отцом. Тоже не постоянная, но с частыми стычками. Наверно, я и сам был иногда виноват. Кто меня тогда, в марте, дёрнул за язык, что я не против отдыха в Подмосковье? Чем ближе к лету, тем хотелось мне этого всё меньше.
— Вместо билета на поезд купите мне лучше велосипед. И отдыхайте там на даче. А я здесь, с ребятами…
Отец сказал, что терпеть не может такого непостоянства.
— В конце концов, это не по-мужски.
— Конечно, не по-мужски. Я не мужчина, а дитя неразумное.
— Не паясничай!
А через несколько дней он придрался к моей внешности.
— Что ты в таком виде ходишь в школу? Надо следить за собой, вроде бы не маленький.
— Нет, маленький, — сказал я довольно дерзко. — Ещё двенадцати нет. А в коротких штанах можно ходить до четырнадцати, так написано в энциклопедии, которую ты мне подарил.
