Ивка виновато огорчился:
— Завтра я не смогу. Мама и Соня приезжают, надо встречать…
— Ну, тогда послезавтра, — решил Дим. — Или потом… Лета впереди ещё много.
Когда шли от рощи по берегу Стеклянки, Арунас мне шепнул:
— Спроси Ивку, можно я тоже пойду… встречать маму… — Он смотрел вбок (вернее, чуть ли не назад, через плечо), шевелил кулаками в тесных карманах шортиков и колюче растопыривал локти. И до меня дошло. Ну, такое жуткое понимание, будто холодная вода подступила к горлу: Боже мой, мы же совсем бестолковые! Бегаем вместе, болтаем, дурачимся и почти не помним, какое горе носит Арунас в себе. Оно же никуда не девалось, это горе. Он же не такой, как мы. Он мальчик, у которого убили маму. И он даже не знает, где она похоронена…
Арунас никогда не говорил о родителях. Только однажды горько признался: «Если говорить по правде, я отца меньше любил, чем маму. Он меня часто ремнём лупил. Подсчитает, сколько раз я за неделю виноватый был, а потом приступает… И мама его боялась… Но не в этом дело, а в том, что он променял нас с мамой на автомат…» Это он не нам сказал, а Геннадию Марковичу. А тот уж Ивке и мне, по секрету…
И вот сейчас Арунас сказал: «Можно я тоже пойду встречать маму?» Не «Ивкину маму», а просто… Ну, ясно же: ему хотелось хоть чуточку коснуться жизни, в которой есть настоящая, живая мама…
Пока я это переваривал (будто колючий клубок глотал), Ивка сказал обрадованно:
— Пойдём, конечно! — Он не стал скрывать, что слышал шёпот Арунаса. И в ответе его звучала ясная правда: будет хорошо, если пойдём на вокзал вместе.
…Поезд пришёл без опоздания (редкий в наши дни случай). Соня прыгнула на перрон впереди матери, опустила на асфальт большую сумку, коротко обняла Ивку. Потом глянула на меня и серьёзно так протянула ручонку:
— Здравствуй, Саша.
— Здравствуй… — Я вдруг увидел, что Соня красивая. Наверно, странно так говорить про девочку, которой нет восьми, но она была теперь по-настоящему красивая. Большеглазая, тоненькая, чуть печальная. Прямо как Золушка на королевском балу, хотя вовсе не в сверкающем наряде, а в жёлтом, с рисунком из листьев, платьице и в сандалиях на босу ногу. Раньше-то я смотрел на неё как на кроху, а теперь она сделалась повзрослевшей… Жаль, что не настолько, чтобы стать моей одноклассницей. Вот тогда бы я в неё влюбился трепетно и беззаветно.
Не то что в Пшеницыну.
Уж её-то, Соню Стокову, эту лёгонькую, как пушинка, сестрёнку моего друга Ивки я никогда не решился бы двинуть коленом под партой. Даже чуть-чуть коснуться не посмел бы. Потому что в настоящей любви есть хрупкая тайна, с которой надо быть очень осторожным.
Мне эта тайна представлялась чем-то вроде вальса, который среди облаков танцуют девочка Маша и сказочный принц в мультфильме «Щелкунчик». Я понимал, что такое представление о любви — совершенно наивное и детское. И конечно, никому-никому не говорил об этом. Никто бы всё равно не понял. Разве что Ивка. Но Ивку любовь пока не интересовала… А Настя, пожалуй, сказала бы, что я на сто лет отстал от жизни.
Она в последнее время сделалась какая-то прямолинейная. Недавно, например, высказала мне, что у меня с Вячиком неравноправная дружба.
Дело было так. Она и Вальдштейн вдвоём отправились в кинотеатр «Салют» на американский фильм «Освободите Вилли». И я сказал, что это свинство.
— Ты, Вальдштейн, обещал в двенадцать часов ко мне прийти, а сам.
— Ну, так получилось! — вмешалась Анастасия. — Я хотела идти с сестрой, а она раздумала и отдала второй билет мне: иди с кем хочешь. А тут навстречу Вячик…
— Ах-ах! Прямо навстречу! Не могли за мной зайти, да? Я купил бы билет в кассе.
— Времени не оставалось… И вообще что такого, если мы с Вальдштейном вдвоём посмотрели «Вилли»?
— Абсолютно ничего такого, — твёрдым голосом сказал я.
— И не вздумай, пожалуйста, упрекать его, — заявила она, когда Вячик с безразличным видом отошёл.
— Я? Упрекать?
— Да. Он этого боится. Ему всё время кажется, что ты можешь с ним раздружиться.
— Девочка, у тебя, наверно, высокая температура…
— Сам такой… Ну, если по правде говорить, ты же подружился с ним из жалости. Ты же не считаешь, что он тебе ровня…
— Пшеницына! Узнай по ноль-девять телефон детского психиатра! Он тебе необходим.
А что я мог ещё сказать в ответ на эту девчоночью дурь? Совершенно рехнулась наша Настенька. Тоже мне, копательница чужих душ!
Я злился и на неё, и на себя. Потому что… если уж совсем честно, «копательница» добралась до очень тайного зёрнышка правды. В самом деле, в глубине сознания было у меня к Вячику что-то такое, покровительственное. А может быть, и пренебрежительное. Я это прятал даже от себя, потому что нельзя так относиться к друзьям… Но, видимо, друзья бывают всё-таки разные.
Самым-самым настоящим другом был Ивка. Хоть и младше на два года, хоть и чересчур простодушный, но уж перед ним-то я не испытывал ни капельки превосходства. Наоборот. Мне бы набраться его честности и смелости…
Но всё равно мы были одна дружеская компания: Вячик, Настя, Стебельковы, Ивка, я и Арунас. И я не хотел никаких трещин. И сказал Пшеницыной, чтобы она сходила заодно и к окулисту: пусть выпишет очки, через которые можно всё видеть правильно.
После этого мы помирились, потому что пора было собирать всех и отправляться в Рощу и на Дорогу.
… Я подержал в руке Сонину ладонь и поднял с перрона её сумку.
— Тяжёлая! Как ты её таскаешь?
— Мы вдвоём с Танюшей.
И я увидел рядом ещё одну девочку. Совсем на Соню не похожую. Кругловатую, с тёмными короткими волосами. Только рост у них был одинаковый.
Позади девочки стояла высокая женщина в чёрной кружевной накидке на гладких рыжеватых волосах.
А Ивка в это время говорил. Мне:
— Алик, это Галина Антоновна, Женина мама. И Танюша — Женина сестра…
Маме:
— Это Арунас. Я тебе про него рассказывал.
— Да, я помню. — Ивкина мама взяла Арунаса за плечо. — Сейчас все пойдём к нам. Мы привезли такое замечательное московское печенье…
Мне показалось странным, что так можно говорить про печенье, когда здесь Женина мать и сестрёнка, приехавшие на его могилу. Но я промолчал, конечно.
Мы шли к трамвайной остановке, и каждый нёс что-нибудь из багажа. Ивка и Арунас тащили большой чемодан Галины Антоновны. Она сперва не хотела его отдавать — тяжёлый, мол, для вас, но Ивка сказал:
— Галина Антоновна!
Арунас же полушёпотом добавил:
— Ну, пожалуйста.
Она посмотрела на Арунаса и… уступила. И теперь одна шла без всякой клади. Только почему-то держала в руках мохнатую зимнюю шапку. И поглаживала её — будто кошку, которую несут на новую квартиру.
