– Ребятишек бы постеснялся, пень старый… Чё попало, сидишь, мелешь.
Улыбается Иван Захарович.
– Дак это…
Убрал Рыжий со стола бумагу и карандаши. Безропотно.
– Идите, руки сполосните, – велит нам Марфа Измайловна. – Карась, – говорит, – и тот моется.
Пришлось пойти, как тут откажешься.
Рыжий так, побрякал только рукомойником. И я, конечно, не старался.
– В грязи, не куры, не возились. От карандашей сильно не измажешься, – говорит он, трогая руками полотенце.
– Ну, дак ещё бы, – соглашаюсь.
– Карась, – говорит Рыжий. – Карась в воде, тому чё мыться.
Вышли мы с кухни. Дед Иван – на кровати: ждёт приглашения особого. Прошли мы мимо него – как сквозняк – для него-то. Сели за стол.
– А ты чё? – говорит ему Рыжий. – Есть уже, чё ли, расхотел?
Молчит дед Иван. Сосёт трубку – громко – как ребёнок пустышку – причмокивает. Глаза у него, у деда Ивана, опять туда же – на матицу – как кнопками её к потолку припечатал – не упадёт. Кольцо в матице – но зыбки не висит на нём – качать уже, пока ли, некого. Его разве, деда Ивана. Так он, наверное, не отказался бы: глаза такие – как мечтает.
– О, тля, – говорит дед Иван. Отвлёкся глазами от матицы. Глядит в упор теперь на Рыжего. И произносит: – Дожил, зараза.
Рыжий:
– Деда, а я-то чё, чё на меня-то?
Глядел, глядел дед Иван на Вовку, будто, кто такой, никак не может вспомнить, а после отвёл трубку ото рта и говорит:
– А у тебя, шшанок, зуб не в том месте вырастет, встревать-то будешь… вот тоже чопик, мать честная.
– А зуб-то чё?
– Дак я об этом жа.
– Ба-а! – кричит Рыжий, – а ложки?!
– Нясу, нясу! – откликается с кухни Марфа Измайловна. – Нясу и ложки, – слышно, как идёт – изба большая.
– Ступат… Кровать аж дажа содрогатца… Не упади там, папкино ты горе, – говорит дед Иван. И говорит: – Дура, она дура и есь… А к старосте-то, дак и таво пушшэ, а вобшэ-то, дак и вовсе… Я вот так и рассуждаю, – и смотрит куда-то – в какую-то точку, и точка эта там где-то, за крышей будто – в небо.
Встала Марфа Измайловна перед столом, помолилась на божницу – иконы там, Божаньки-спомощники, закоптелые, а под божницею – лампадка – тускло среди дня теплится: к Рожэсву – сроки-то. Стол – так она, Марфа Измайловна, его, стола, не уже. «Широка, – говорит про неё дед Иван, – объёмиста… Не зверь – тот в ушшэрб к старосте, а – баба, это мужик-то – как костыль… Бабу земля питат, а мужика – воздух».
Помолилась Марфа Измайловна, обернулась после к деду Ивану и говорит:
– Оголодал же, чё ж ты не идёшь?… Вот уж где вепирь, дак уж вепирь, никакого с ём уладу.
Поднялся Иван Захарович с кровати – простонала та продолжительно, неохотно будто его отпуская, к нему привыкла, – положил трубку себе в карман пиджака – торчит оттуда мундштуком та, как фига, – к столу приблизился; глазами по столу шарит; не крестится.
Уселись мы: Марфа Измайловна с одной стороны стола, мы с Рыжим – с другой, а Иван Захарович с торца бочком пристроился – сиротски.
– Ты, баба, лавку не сломай… а то садишься-то, как бытто с неба наземь падашь.
– Деда! – говорит Рыжий.
– Цаць! – говорит дед Иван.
Сидим. Едим. Кушам, как говорит дед Иван.
Пробует дед Иван. Ложку, другую, третью. Поперхнулся. Швырнул на стол ложку. Молчит. Глаза на окно сузил.
Смотрит на него Марфа Измайловна, брови вскинула. И говорит:
– И чё опять тебе неладно?
– Ну, дык! – говорит дед Иван сердито. – Бытто не знат она!
– Дак чё? – спрашивает его бабушка Марфа.
– Дак чё! Дак чё! Да рот-то не обжёг чуть!
– Ну, – говорит Марфа Измайловна.
– Оладью гну! – говорит дед Иван. – И получат-са… Предупреждать, наверно, надо.
– Дак ты за стол пришёл али куды? – говорит Марфа Измайловна. – Ложку-то в рот не суй, как шило в дырку.
– Дед, – говорит Рыжий.
– Ну? – откликается дед Иван.
– А чё обжёг?… Зубов-то нету.
Ем я. Предчувствую.
Взял дед Иван опять в руки свою деревянную ложку, повертел её в руках, осмотрел, как чужую, да как брякнет ею по лбу Рыжего. Не по себе мне даже стало.
– Зубов нету, – говорит дед Иван. – А ложка еся!.. Шибздя такая вот – а разговариват.
Рыжий привык – ему не больно, говорит только:
– Дак я припомню… спать-то будешь.
И на какое-то время тихо в избе стало. А потом:
– О-ё-моё, и жрать-то вроде расхотелось, – говорит дед Иван. И смотрит ласково на бабушку Марфу – будто влюбился. И говорит: – Ты посмотри-ка… внук-то… это… яво в тюрму сдавать уж надо, такому там тока и место… Он, посмотри-ка, людоед жа!.. С таким чё, долго проживёшь тут?! Не с голоду, дак от последыша подохнешь – своим нахальством уморит… Ох, ё-моё, ох, ё-моё, ну это надо же так – до-о-ожил.
– Так и ложку сломашь, – говорит деду Ивану бабушка Марфа. – Уж лутшэ трубкой бы, та крепшэ.
– Ага, – говорит дед Иван. – Жил, жил, горе мыкал, и дожил!.. Ложку жалко ей, а трубка – бытто хрен с ей!.. Ты как этот… чистый изьверьг. Не своё, дак и кобель с ём вроде шалый. Думашь сама-то, чё несёшь?! Башка-то у яво, ты приглядись-ка к ей внимательней, как кирпич на прутике, – трубку-то об няё, корявую, хряснешь и разнесёшь вдребезги… У нас один такой… совсем-то ржавый. Такого я и не упомню… И не у вас, и не у нас. А-а, в вашу, всё одно, породу. У нас-то были все, пусь и срыжа малёхо, но нормальные. Это у вас всё с чудинкой какой-то… Как ни Усольцев, вспомнишь, так с припуком… как не рожают бытто, а роняют… все головой-то о земь бытто шмякнуты. Кане-е-ешна.
– Господь нашлёт, – говорит Марфа Измайловна. – Когда кару задумат. Могло и хуже быть – родился бы уродец.
– Через тебя, дура, – говорит дед Иван.
– Через корыто, – говорит Марфа Измайловна.
Сидим. Обедаем.
И хлебает, и жуёт дед Иван шумно – на поезде будто едет.
– А ты, – говорит ему бабушка Марфа, – мякиш-то размочи, а не насилуй свои дёсны.
– Поучи, – говорит дед Иван. – Как ни упомню, всё и учишь.
– Ну, дак а глупый-то, то как же?
– А ты умна?… Ага… как сени.
– Уж сказанул… ну и придумал.
– Да ты пожрать-то не мешай!
Едим. Вкусно. Суп овощной. В печи томлёный. Правда, вкусно. И у нас дома такой варят. Да в гостях – оно, дело известное, вкуснее.
– Всё доедайте, – говорит Марфа Измайловна. – В посуде ничего не оставляйте.
