Закупится кто, стоит в магазине, не уходит – на улице не пообщаешься.
Плетиков с Винокуром тут же. Взяли на двоих пол-литру; засовывает Винокур бутылку под телогрейку; внимательно Плетиков наблюдает, как тот её прячет. А на днях, слышал, чуть ли не разодрались из-за вездесушшэй собаки Винокура – досадила та чем-то Плетикову. У них такое не впервые. Сегодня ссорятся, завтра мирятся, иначе жить-то будет скучно.
Отстоял я очередь, купил хлеба да консервов рыбных.
Спросил у Кати Голублевой, когда-то похоронившей будто погибшего в Чечне своего единственного сына, и потом его обретшей – живой оказался, только контуженный, которая носит продукты Коланжам, о здоровье Артура Альбертовича. Да неважно, мол, ответила, кто бы покрепче, дескать, помолился – долго на этом свете не задержится.
Домой прибежал. По дому ещё побегал – чтоб разогреться.
Отломил корочку у буханки, которую принёс только что, попробовал – мёрзлая. Стою возле печи, думаю:
Господи, Господи, Господи, Господи.
Сварил суп. Поел. Дров в печку подкинул. Прилёг на диван – уснул.
Проснулся – сумерки.
Вскипятив, попил чаю.
Вышел за ворота.
Подзор крыши моего дома, смотрю, белый от инея – золотится от света фонаря.
На одном из окон луна отразилась – стекло не голое, куржак на нём – и не соскальзывает.
У соседей окна – извёсткой будто замазаны, гипсом ли. Тихо у них – умерли или уснули.
Звук – только из космоса. Да ельник, слышно, как позванивает – не побегать ему – не согреться.
Стою. В это же время года, думаю, но почти две тысячи лет назад, в другом, далёком от Ялани месте, Самый Великий Заключённый, только что покрестивший Бога, вопрошает из темницы: Тот ли Ты?… Как всё в Событии у Бога тесно… Предтеча в темнице и во власянице. А я на воле, в полушубке, и в сомнениях терзаюсь… Тот ли Ты?… Так далеко и так всё рядом, что даже сердце притесняет…
Вернулся домой. Затопил камин, устроился рядом. Прочитал:
«И после сего видел я Четырёх Ангелов, стоящих на Четырёх Углах Земли, чтобы не дул ветер ни на Землю, ни на Море, ни на какое дерево…
…Они не будут уже ни алкать, ни жаждать, и не будет палить их Солнце и никакой зной, ибо Агнец, Который среди Престола, будет пасти их, и водить их на Живые Источники Вод, и отрёт Бог всякую слезу с очей их».
Опять, перед сном, вышел на улицу – устаёшь, будто в клетке, взаперте-то, после спать – а вдруг да не проснёшься.
Большая Медведица. Полярная звезда. Луна высокая-высокая.
Подумал почему-то про китайцев, к которым, когда они на своей земле, нет у меня никаких претензий, про стремительное распространение их, как у себя дома, по Сибири, безответственное, как кажется, отношение к этому наших власть имущих – всё это вводит в ярое отчаяние. Трудно, невозможно во всём прочитать волю Божию, глубокую, всецелую волю Всемогущего и Любящего Бога, до конца участвующего в истории мира. Только твёрдая вера в Промысел укрепляет, не оставляет отчаянию места. Мир и Россию спасёт Создатель, если такое в Его Планах, а мне надо заботиться о собственном спасении. Но так это трудно – не думать о судьбе России, когда стоишь вот тут, стиснутый таёжным заснеженным пространством, под гудящим и усыпанным мириадами звёзд небом. Помилуй, Господи, Россию, ну и часть её немалую – Сибирь, она ведь тоже наша – русская.
Подумал это. И сказал вслух:
– Мама, я завтра у тебя родился.
Где ни близи, ни дали, Где ни ночи, ни дня, В непостижимом начале Ты стоишь без меня, В том начале, чей опыт Глухо таит немота. Капля за каплей – шопот: Ты. Та самая. Та.
Глава 8
В лености иждиваю дни свои. Дело нелёгкое и непростое, не всякому по силам.
Не Илья Муромец – малодушный, едва справляюсь. Главное, Священное от меня сокрылось будто, спряталось, так и не вижу Его сердцем – пошло поэтому, и заскучал душою: сам себе не рад, час прожить трудно.
Не оставляй в унынии, не отворачивайся от меня, Господи: Ты велик, я мал – затеряюсь, близорукий.
Побывал на неделе в лесу. Мороз спал. Отмякло. Метель ещё не началась, и угадал я в промежуток. До восхода солнца, не позавтракав даже, подался; в тайге уже его, солнце, встретил, через густые кроны рослых сосен на Камне протиснулось лучами, словно начертывая ими словеса Божий, засквозило над лесным очнувшимся безбрежьем; и я встречал его, красное, не снизу – с яра.
Прошёл на лыжах по Кеми, огибая по берегу полыньи с бурлящей и пенящейся в них водой изумрудного цвета, с проглядывающим через неё донным галечником, до Волчьего бора. На вырубки не заходя, чтобы настрой душевный не понизить, домой вернулся уже затемно. На всю жизнь радостью и восторгом не напитаешься, но на сутки вдохновился: как только вспомню, так возвеселюсь – мелькает кадрами, перемежая явь.
На обратном пути, спускаясь с сопки, сломал лыжу об торчащий из-под снега сук валежины, вовремя мною не замеченный. Шею-то, ладно, не свернул. Так, хромая, с одной лыжей на ноге, с другой в руке, и в Ялань вышел. Теперь, пока снег не стает, наст ли пока не натвердеет, идти в тайгу мне будет не на чем, по дороге только санной, где-куда-какую-кто пробьёт-проторит, – старые долго не стоят – скоро их сейчас переметает. Что мне теперь про сломанную лыжу скажет Пётр Дмитриевич Русаков, мой дядя? Не похвалит.
Незначительное пригибает. Как снег временно – ветвь.
О, простота веры! Не покидай меня.
Сердце одебелело.
Тоскливо, маловеру, занять себя особо нечем. Не зарядкой же, как культурист, с утра до вечера. А по дому я, как мой отец когда-то, из угла в угол до одури уже, до головокружения, словно бабр в клетке, наметался – с кухни в зал, из зала на веранды – то на одну, то на другую сунусь – то на мамину, то на отцовскую. Нынче чаще захожу на первую. Вид оттуда не на ельник, а в деревню. Чего жду, кого там хочу высмотреть, и сам не знаю.
Мама так же вот, стой на меня, все глаза свои проглядывала, на чём их, на гляденье неотрывном, жаловалась, и испортила; стану возле окна, говорила, смотрю, смотрю, в улицу уставлюсь; а чё там – марево; мелькнёт кто где, и то, вглядишься-то, – собака; и не собака, может быть, а рябь летучая – она зрачки-то и сточила, дескать.
Сидьмя сижу, как она, мама, сказала бы, седа-лиш-ше плюш-шу. Ей ладно – ни минутки зря не проводила – всё в хлопотах, скучать было некогда. Так только, пристраивалась по-сиротски где-нибудь на краешек чего-нибудь, скамейки или табуретки, – дух перевести.
Дурью маюсь от безделья, сказал бы отец, день бы в утеху потрудился, кости намял бы хорошенько, мол, так и не маялся б потом.
Конечно. Но ведь и с ним, с отцом моим, такое же происходило.
